Тысяча акров - [18]

Джесс опустил руки мне на плечи и тихо проговорил:

— Они загубили нас! Ты говоришь, мама умерла в тоске и горе. Но, черт побери, почему она не дала мне шанс?!

Он закрыл лицо руками.

— Не знаю, Джесс, — только и смогла я ответить. Меня трясло. Руки дрожали так, что стебель, который я держала, переломился.

Джесс отошел, его тоже потряхивало. Он снял футболку и вытер ею лицо и шею.

— Надо возвращаться домой, — произнес он.

— Я на тебя не злюсь. С Гарольдом тебе сейчас лучше не сталкиваться.

— Я имел в виду Сиэтл.

Он сел, сделал несколько глубоких вдохов и попытался улыбнуться.

— Не беспокойся, Джинни, уже отболело. Теперь я спокоен… обычно. Я перестал выходить из себя, как только бросил пить. А бросил я, когда понял, что у нас с Элисон нет будущего. Я любил ее. Правда любил, но больше всего мне нравилось ненавидеть ее родителей. Нравилось быть с ней, потому что остальные от нее отвернулись. Не думал, что такое еще способно меня растревожить.

— Возможно, на тебя подействовали воспоминания о маме, — решилась я сказать после минутного замешательства. — Но, Джесс, как мне верить, что жизнь прекрасна, а изменения к лучшему, если ты сам в это не веришь?

— Я верю.

Мы улыбнулись друг другу. Эта улыбка когда-то казалась мне очаровательной?! Как же порой обманчива внешность…

9

С момента операции прошло уже три месяца, Роуз активно шла на поправку. После курса химиотерапия у нее был вид усталого, но не разбитого человека, впрочем, как и у многих других раковых больных, которых мне довелось видеть. Ей отняли правую грудь, лимфатический узел подмышкой и все грудные мышцы с правой стороны — традиционная радикальная мастэктомия. Я все еще продолжала готовить вместо нее время от времени и, конечно, проведывала ее каждый день. О здоровье старалась не спрашивать — сестру это раздражало — но внимательно следила за ее состоянием: нет ли признаков усталости, слабости, боли.

На следующий после разговора с Джессом день мне предстояло везти Роуз в Мейсон-Сити на плановый осмотр. По дороге мы больше молчали: сестра то и дело раздражалась и нервничала. Сначала она прищемила пояс плаща дверцей, потом мы потеряли время, заехав на заправку и попав в пробку на подъезде к больнице, из-за чего опоздали на прием на пять минут. После осмотра мы планировали немного погулять и пообедать в кафе, однако, естественно, все зависело от того, что скажет доктор. Если новости окажутся плохими, тогда ни о каких прогулках нет и речи. Все должно было решиться на приеме, и мы это понимали.

Однако в больнице все прошло отлично. В приемной нас встретили с таким радушием, будто заранее знали, что все в порядке. Доктор осмотрел Роуз и не нашел ничего подозрительного. Отметил «быстрый прогресс» в восстановлении подвижности правой руки. Роуз криво усмехнулась, услышав его слова про «быстрый прогресс». Три месяца, омраченные болезнью, показались нам бесконечно долгими, да к тому же еще и выпали на самую ужасную часть года в нашей местности: небо с утра до вечера затянули стальные облака, и пронзительные холодные ветры не стихали ни на секунду, даже в те редкие минуты, когда сквозь серую завесу пробивалось слабое солнце. Только теперь, когда опасность миновала, мы увидели, как были подавлены и обессилены. Прощаясь с доктором, мы смотрели на его круглое румяное лицо с нежностью. С трепетом вдыхали чудесный майский воздух, напоенный ароматом цветущих яблонь. С восторгом любовались яркими тюльпанами и ирисами во дворе больницы — а ведь когда шли на прием, даже не заметили их.

— Чудесный день! — воскликнула Роуз и вдохнула солнечный воздух полной грудью. Впервые ее левая рука не метнулась к правому плечу, туда, где отняли мышцы, будто она до сих пор не могла смириться с потерей. Это стремительное, мимолетное движение, вошедшее у сестры в привычку, каждый раз заставляло мое сердце сжиматься от жалости. К груди Роуз никогда не притрагивалась, видимо, считая ее неизбежной жертвой. Но еще и плечо?!

— Хочется мяса, — сказала она.

— Поехали в кафе.

— Лучше в ресторан. В тот, где вы праздновали десять лет свадьбы, помнишь? У них одной селедки три вида. И жаренные в масле чесночные гренки, твердые, как жестяные крышки, но рассыпчатые и тающие во рту.

— Как ты это помнишь? Шесть лет прошло!

— Не знаю, само в памяти всплыло. Я верю, что болезнь отступила, понимаешь? Верю каждому его слову и теперь хочу насладиться всем, от чего отказывалась и о чем старалась не думать.

Мы постояли на светофоре и перешли через улицу. Я представления не имела, куда мы идем.

— Даже не подозревала, что ты была настолько подавлена, — пробормотала я.

— Я и сама в полной мере не осознавала. Знаешь, это как гаражная распродажа, когда смотришь на вещи, которые раньше для тебя много значили, а теперь лежат грудой с налепленными ценниками. И ты наблюдаешь, как соседи разбирают их, но тебе уже все равно.

Я молча взглянула на Роуз. Для меня прошедшее скорее напоминало поездку на машине с отказавшими тормозами. Три месяца мы неслись по дороге, уворачиваясь от столбов и летящих навстречу машин. Теперь же опасность миновала, и машина ехала ровно и спокойно.