Тысяча акров - [17]

— Какой она была, твоя… Элисон?

— Большинство бы посчитало ее простоватой. Крепкая, неуклюжая, неулыбчивая. Но любовь ее преображала.

Я недоверчиво посмотрела на Джесса — он что, шутит?

— Я не шучу, — добавил он, заметив мой взгляд. — У нее были красивые глаза и улыбка. Когда мы занимались любовью… Когда она чувствовала себя счастливой, ее лицо расцветало. И движения наполнялись грацией, когда она переставала стесняться своего тела.

— Как же ты это разглядел?

— Мы работали вместе в службе доверия. Я не сразу в нее влюбился. Долго приглядывался.

— Мечта всех серых мышек, что найдется тот, кто разглядит красоту за заурядной внешностью.

— Знаю.

Повисло молчание, я продолжала выкапывать лунки и втыкать в них помидоры.

— Роуз еще не оправилась после операции, до болезни она выглядела гораздо лучше, — заметила я.

— Какой болезни?

— Лорен и Гарольд ничего тебе не сказали?

— Про операцию? Нет, — покачал головой Джесс.

— Досадно…

— Почему?

— Будто для них это — мелочь, о которой даже упоминать не стоит. У Роуз нашли рак груди. В феврале сделали мастэктомию.

— Подозреваю, они и слов-то таких не знают. — Джесс улыбнулся.

Уткнувшись в следующую лунку, я спросила:

— А что они сказали тебе о маме?

— Умерла от рака.

— Сначала у нее тоже обнаружили рак груди, а потом — лимфому.

— Теперь твоя очередь рассказывать.

— О чем?

— О маме.

Вся округа единодушно осуждала Джесса Кларка за то, что он так и не появился, когда его мать Верна умирала. Я тоже, и потому мой вопрос прозвучал довольно резко:

— Уверен, что хочешь знать?

— Нет.

— Тебе решать.

— Все было так плохо? — спросил Джесс.

— Лимфома почти не причиняет боли. Твоя мама чувствовала легкое недомогание в течение пары месяцев, но к доктору идти наотрез отказывалась. Лорен едва ли не силой отвез ее в больницу, там поставили диагноз. Через две недели ее не стало. Долго она не мучилась.

— Почему же ты спрашивала, хочу ли я знать?

Я чувствовала вкус пыли на губах.

— Она ждала тебя. По словам Лорена, до последнего ждала, что ты появишься или хотя бы позвонишь.

— Мне никто не сообщил.

— Она запретила. Надеялась на духовную связь. Рассказывала, что, когда ты был маленьким, ей даже не приходилось тебя звать, стоило только подумать, и ты являлся. До самого конца она надеялась, что ты ее почувствуешь. Я понять не могла, почему Гарольд и Лорен не позвонили тебе вопреки ее запретам. Оказалось, не смогли тебя найти. Лорен звонил в Ванкувер Джесси Кларк, но та оказалась женщиной.

— Как она уходила?

— А ты как думаешь? В тоске и горе.

Джесс ничего не ответил, я продолжала сажать. Солнце уже стояло высоко, время близилось к полудню, а у меня еще оставалось двадцать пять кустов в ящике. Я отодвинула их в тень и полила водой. Возможно, я была слишком резка с Джессом, но я прекрасно помню, как умирала моя мать. Мне тогда едва исполнилось четырнадцать. Она лежала в гостиной, и мы с Роуз ухаживали за ней два месяца. Дежурили по очереди: я приходила в школу на два часа позже, а Роуз уходила на два часа раньше. Не знаю, есть ли на свете что-то более тяжкое и весомое, чем смерть матери. Все мы думали, что Джесс Кларк должен приехать. Просто обязан, какой бы тюремный срок ни ждал его при пересечении границы. Так повторял Гарольд, и я до сих пор с ним согласна. Я облизнула губы, пересохшие от опаляющего гнева.

— Не сработала духовная связь, да? — бросила я.

— Она умерла в ноябре семьдесят первого?

— Сразу после Дня благодарения.

— Ничего не чувствовал, — покачал головой Джесс. — Жил на маленьком острове, даже без телефона.

Голос его звучал ровно, но лицо исказилось болью и гневом.

— В этом недостаток телепатии — связь на линии то и дело обрывается, — выдавил он и невесело рассмеялся, откинув голову и почти задыхаясь. Я не могла оторвать от него взгляд: ни у кого из знакомых мужчин не видела я такого выразительного лица. Вокруг носа и глаз пролегли глубокие морщины, углы губ опустились, глаза потемнели, брови сдвинулись.

— О боже…

— Джесс? Ты в порядке? Почти восемь лет прошло.

— Я так злился на нее! — воскликнул он. — В первый год я писал ей дважды. Она ведь тоже войну не одобряла. Но она не ответила. Всего одно письмо или открытка! Чтобы я знал, что она не осуждает или хотя бы думает обо мне! В Ванкувере тогда было полно парней, скрывающихся от призыва или сбежавших из армии, их семьи гордились ими как героями или, на худой конец, поддерживали. Присылали письма, посылки. От Гарольда я ничего не ждал, а вот на нее надеялся. Мне ведь только исполнилось восемнадцать! Сейчас я смотрю на таких же мальчишек, каким был тогда, и поверить не могу! Незрелый, неопытный, еще даже расти не перестал. Она знала, где я жил в 1971 году. А если нет, могла легко проследить по письмам. Ей было всего сорок три!

Джесс подошел ко мне и присел рядом. Я начала бормотать что-то в защиту его матери — в конце концов, она боролась с серьезной болезнью. Он посмотрел на меня в упор — я осеклась. Он заговорил мягко и тихо, словно доверяя секрет:

— Они поимели всех нас, Джинни. И живых, и мертвых. Я — ее сын! Ради чего она от меня отреклась? Патриотизм? Мнение соседей? Согласие с Гарольдом? Со стороны, может, казалось, что я просто исчез, но меня вышвырнули. Вышвырнули из родного дома во взрослый мир. Я ничего не имел и ничего не умел, ни стирать, ни готовить. В учебном лагере все были такими. Они посылали на войну детей. Одного сердечный приступ свалил прямо на плацу. Другой жаловался на сильные головные боли, но сержант не обращал внимания. В последнюю ночь перед отправкой из учебного лагеря тот паренек встал с койки, прошел, пошатываясь, в туалет и там рухнул. Сержант начал орать, чтобы он не придуривался, даже пнул его. Тут и мы подтянулись, чтобы посмотреть, а парень начал биться головой о кафельную стену. Раз шесть, со всей силы, пока мы его не остановили. Потом его унесли куда-то на носилках, а я думал только о том, что ему не придется воевать во Вьетнаме, как нам. А у него ведь даже еще волосы на груди не росли!