Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [118]

И кто же догадается в ту пору, что шутливейшая эпитафия — акростих Николаю Ржевскому (вероятно, сочинение Илличевского) — это предсказание первой лицейской смерти:

Родясь как всякий человек,

Жизнь отдал праздности, труда как зла страшился,

Ел с утра до ночи, под вечер спать ложился;

Встав, снова ел да пил, и так провёл весь век.

Счастливец! на себя он злобы не навлек;

Кто, впрочем, из людей был вовсе без порока?

И он писал стихи, к несчастию, без прока.

И разве Пушкин не написал незадолго до этого сам себе:

Здесь Пушкин погребён; он с музой молодою,

С любовью, леностью провёл весёлый век,

Не делал доброго, однако ж был душою,

Ей-богу, добрый человек.

Смерть казалась очень далёкой, лёгкой, нереальной, не то что любовь, близкая и мучительная…

Полюбили…

«29 ноября, 1815

Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — её не видно было! Наконец, я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с ней на лестнице — сладкая минута!..

Он пел любовь, но был печален глас,

Увы, он знал любви одну лишь муку!

(Жуковский)

Как она мила была! как чёрное платье пристало к милой Бакуниной!

Но я не видел её 18 часов — ах! какое положенье, какая мука!

Но я был счастлив 5 минут».

Мы вспомнили б, как Вакху приносили

Безмолвную мы жертву в первый раз.

Как мы впервой все трое полюбили,

Наперсники, товарищи проказ…

«Все трое» — это Пущин, Пушкин, Малиновский. О любви они все давно пишут, толкуют, хвастают и мечтают. Горчакову только что написано послание: «знак», эмблема, подходящая другу-красавцу,— стрела Амура или Эрота — Любовь.

Что должен я, скажи, сейчас

Желать от чиста сердца другу?

Глубоку ль старость, милый князь,

Детей, любезную супругу,

Или богатства, громких дней,

Крестов, алмазных звёзд, честей?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Дай бог любви, чтоб ты свой век

Питомцем нежным Эпикура

Провёл меж Вакха и Амура!

Ещё два года назад в пушкинских стихах возникает некая Наталья, Наташа, крепостная актриса из царскосельского театра графа Варфоломея Толстого.

Так и мне узнать случилось,

Что за птица Купидон;

Сердце страстное пленилось;

Признаюсь — и я влюблён!

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Так, Наталья! признаюся,

Я тобою полонён…

Впрочем, Купидон не может изгнать ироническую наблюдательность молодого человека, взирающего на «прекрасную Клою» (вероятно, всё ту же Наталью) из зрительного зала:

Ты пленным зрителя ведёшь,

Когда без такта ты поёшь,

Недвижно стоя перед нами,

А мы усердными руками

Все громко хлопаем…

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Когда Милона молодого,

Лепеча что-то не для нас,

В любви без чувства уверяешь;

Или без памяти в слезах,

Холодный испуская ах!

Спокойно в креслы упадаешь,

Краснея и чуть-чуть дыша,—

Все шепчут: «Ах! как хороша!»

Увы! другую б освистали:

Велико дело красота

О Клоя, мудрые солгали:

Не всё на свете суета.

Все следующие предметы воздыхания, реальные или воображаемые красавицы, скрыты под приличными мифологическими псевдонимами — милая Эльвина, чудная Химена, юная Хлоя, гордая Елена, Лила, Темира; но вот «милая Бакунина».

Екатерина Павловна Бакунина, фрейлина, художница, может быть, услышит о тройственном лицейском «воздыхании» много позже, когда уже станет госпожой Полторацкой, а Пушкин (к тому времени давно женатый) побывает на её свадьбе.

Тринадцать лет спустя поэту предложат в дружественной семье Ушаковых перечислить свои увлечения. В альбом вносится известный полузашифрованный (одни имена!) «дон-жуанский список» из 37 персон: в начале — Наталья I… Катерина I.

Вот здесь лежит больной студент;

Его судьба неумолима.

Несите прочь медикамент:

Болезнь любви неизлечима!

Так шутками, проказами и вздохами начиналась в те месяцы пушкинская любовная лирика…

Шестьсот тридцать раз в стихах, прозе и письмах поэта встречается слово «любовь», сотни раз «любить», «любимый», «любовник», «влюбиться»…

Как легко и быстро окружающие находили в поэте легкомысленного ветреника, пылкого волокиту, равнодушного «искателя наслаждений»! Как часто и лукаво Пушкин подыгрывал этим мнениям, слухам, принимая позу «Ловласа», «Дон-Жуана» и других популярных «сокрушителей прекрасного пола…»!

И вдруг — строки, лучшие из лучших, и вроде бы откуда им взяться? Как мог такой ветреник так почувствовать?

И как нам вернее понять поэта: от него переходя к стихам или от стихов — к нему?

Я Вас любил: любовь ещё, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она Вас больше не тревожит,

Я не хочу печалить Вас ничем…

Мне дружбы руку подала,

Она любви подобна милой…

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И, может быть, на мой закат печальный

Блеснёт любовь улыбкою прощальной.

Дух лицейских трубадуров

«Жуковский дарит мне свои стихотворения…»

«10 декабря 1815 года.

Вчера написал я третью главу „Фатама, или Разума человеческого: Право естественное“. Читал её С. С.[47] и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! — Поутру читал „Жизнь Вольтера“.

Начал я комедию — не знаю, кончу ли её. Третьего дня хотел я начать ироическую поэму „Игорь и Ольга“, а написал эпиграмму на Шаховского, Шихматова и Шишкова