Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [116]

[Постой, любезный читатель: Алманзор идёт заглохшей тропою средь смежных с небом гор, в пустыне. Автор позабыл, что пустыня не есть горы, это маленькая вольность, прости ему.]

Заглохшей, скользкою тропою,

Средь смежных с небом гор,

Идёт трепеща над клюкою,

Нещастный алманзор.

Дитя ведёт его в пустыне,

Его на век померкнул взор.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

[Вот красоты, если ты не восхитился, то у тебя холодно как лёд в сердце: «рёв усыпился» так и «стук падущих вод» — два выражения совершенно поэтические. Говорится «гул несётся», а не «гул несёт», но на это истинный гений не смотрит.]

И рёв потока усыпился,

И вод падущих стук,

И горный ветер

                 укротился,—

Всё расцвело вокруг.

И улыбнулся дол вдали

                 туманной

И гул пронёс свирели звук.

По всей видимости, это разбор каких-то сочинений Кюхельбекера: Кюхля — по-прежнему одна из главных мишеней, вместе с Мясожоровым.

«На этих днях произошла величайшая борьба между двумя монархиями.— Тебе известно, что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая Бехелькюкериада, производящая великий торг мерзейскими стихами и, что ещё страшнее, имеющая страшнейшую артиллерию. В соседстве сей монархии находилось государство, называемое Осло-Доясомев[42], которое известно по значительному торгу лорнетами, париками, цепочками, честьми и проч. и проч. Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую глухое ухо, которая была разграблена; но за то сия последняя отмстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства Рейема[43], разбила совершенно при местечках Щек, Спин и проч. и проч.».

Издатель Данзас, жалуясь, что ему не присылают материалов, угрожает:

«Если же для будущего нумера вы мне ничего не пришлёте стихотворного или прозаического, если же ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, то я сделаю вам такую штуку, от которой вы нескоро отделаетесь. Подумайте.— Он не будет издавать журнала?..— Хуже!.. Он натрёт ядом листочки Лицейского мудреца?..— Вы почти угадали: я подарю вас усыпительною балладою г-на Гезеля!![44]»

Стихи, эпиграммы, рассказы «О Наполеоне», изящная словесность, карикатуры, «национальные песни», снова — Кюхля, «Исповедь Мясожорова»… Но среди невинных острот одна вполне на уровне эпиграммы «Двум Александрам Павловичам». Безымянный автор (возможно, Илличевский) поместил в «Мудреце» свою идиллию «Арист и Глупон», где Глупон горюет, что никак не увидит странствующего по свету царя. Трудно не узнать Александра I, который годами заседает за границей «в конгрессах» Священного союза, кого Пушкин через несколько лет назовёт «кочующий деспот».

Что же отвечает Глупону Арист?

Утешься, о Глупон! гуляющий твой Царь

Из всех земных владык мудрейший государь.

В конгрессе ныне он трудится

(За красным спит сукном),

Но долго, долго он домой не возвратится;

Скорее совратится

С пути небесная луна

Или в Сенате появится

Прокофьева жена!

Прокофий был одним из лицейских дядек…

Пушкин в «Лицейском мудреце» не участвует, но он один из главных читателей (самый главный, естественно,— «цензор Дельвиг») — и позже захочет напомнить всепрощающему Кюхле «и плески мирной славы, И критики лицейских мудрецов…».

Старик Державин

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны…

И свет её с улыбкой встретил;

Успех нас первый окрылил;

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Когда стало известно о приезде в лицей Державина, учитель словесности Галич уговорил, даже заставил, Пушкина написать стихи, достойные прочтения пред великим стариком. А за несколько дней до экзамена министр Разумовский потребовал, чтобы при нём провели «репетицию», и там-то Пушкин прочёл «Воспоминания в Царском Селе» первый раз.

Итак, гости съезжаются: важные генералы, официальные лица, родственники лицеистов (в их числе Сергей Львович Пушкин)…

«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую „Водопад“. Державин приехал. Он вошёл в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: „Где, братец, здесь нужник?“. Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил своё намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и весёлостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной».