Твой единственный брат - [39]

Снизу раздался громкий треск, будто выламывали половицу, затем громкое пение. Басистый голос орал: «Барабан был плох, барабанщик сдох… » Так и до пожара недолго. Генка разгреб сено, добрался до досок и постучал кулаком в перекрытие. Внизу все стихло, затем донесся дрогнувший голос:

— Эй, кто там?

— Залазь сюда, — стараясь сделать голос погрубее, позвал Генка.

— А ты кто?.. А, да ладно, чего терять. Где лестница?

— В торце, где ж ей быть?

Через минуту, пыхтя, вдавливая в чердачный проем холод, следом за большим рюкзаком влез незнакомец, заслоняясь рукой от мечущегося света костра, в который Генка подбросил щепок и пару поленьев.

— Да тут Ташкент! — воскликнул гость, плотно прикрыв дверцу. — Ух и околел я, думал, — все, хана. Ты уж извини, человече, что ворвался так нежданно. Я сам мирный, а ты — если простой рыбак, то и хорошо.

Генка не встал, даже не присел на постели. Ему важно было показать, что приход незнакомца не напугал его. Все так же грубовато сказал:

— В том углу брезент и сено.

— А звать меня Олифер Гудков, — сказал гость, расстелив брезент по другую сторону костра и переодеваясь в сухое. Вздохнул и повторил: — Олифер Гудков. Да, вот такое имя. — И принялся развешивать мокрую одежду по стропилам.

— Геннадий, — буркнул Генка.

Запахло мокрой землей, сразу пропал аромат сухого, уже с пылью, сена. Гудков еще что-то бормотал, но Генка не вслушивался. Незваный сосед ему мешал. Как-то тесно стало на чердаке, неуютно. А тут еще ударило в воду под самым берегом у дома. Генка нахмурился. Эти удары, глухие всплески, словно в воду рухнуло что-то громоздкое, раздавались все чаще. Четвертые сутки продолжался, не утихая ни на час, ливень. Берег обваливался… 

Разбудили Олифера тяжелый топот и мелкие холодные брызги. Он открыл глаза, скосил их вслед задникам сапог, растаявшим в полутьме чердака за печной трубой. Затем что-то зашуршало там, словно зерно посыпалось. Гудков поежился, торопливо прикрыл глаза, когда сапоги вновь прогрохотали у его головы.

Когда дверца чердака захлопнулась, Олифер подскочил, торопливо пробежал за печную трубу. Что тут шуршит? Это был песок. Гудков потыкал в него пальцем, оставив влажные ямки. Сквозь чердачное оконце едва сочился мутный рассвет, и трудно было что-либо разглядеть, но по неясным очертаниям Олифер догадался, что песок в этой части чердака — везде. Он зарыл ладонь в один из невидимых бугорков, и песок потек из руки — сухой, щекочущий. Олифер вспомнил голос хозяина чердака: со старческим дребезжанием на некоторых звуках, словно простуженный, и в то же время моментами высокий, чистый. Такой же странный голос, как и этот песок на чердаке. «Мыть он его, что ли, собрался, золото искать?».

Олифер стал одеваться. Да, очень все это странно. Глушь, заброшенный дом, песок, непонятный мужик…  Даже чаю ночью не предложил. Гудков всякое перевидал за свои сорок лет, но не потерял еще любознательности. Жизнь вел в основном походную, числил себя в здоровых и остепеняться пока не намечал. И все же предпочитал не попадать в рискованные ситуации. Это раньше, по молодости, пока дурь в голове была, мог не беречь себя в спорах, встревал во все, пытался доказать. Теперь не то. Теперь, как часто повторял он сам себе, на все плевать, только ходить и смотреть, ходить и смотреть, и пусть не мешают. Жизнь прекрасна, если тебя не задевают. А тут ситуация вроде неприятная, лучше, наверно, уйти. Но пока его никто не задевал, а любопытство проснулось.

И было от чего. В полутьме Гудков разглядел полку (длинная и широкая доска на рейках в изголовье постели), посуду на ней, книги, буханку хлеба в целлофане, чай в жестянке, консервные банки, мешочек с крупой. Даже какая-то картинка пришпилена над полкой. На полке все расставлено аккуратно. На широкой балке, огибающей чердак, — ровная пирамида напиленных и наколотых коротких поленьев. Эта основательность, аккуратность не вязалась с предположением, что здесь поселился выживший из ума искатель кладов. Но зачем жить на чердаке в наше-то время? Что в глуши — это Олифер еще как-то мог объяснить, самого временами тянуло бросить все и жить в одиночестве. Только почему не в доме, если он есть?..

Олифер накинул плащ, спустился вниз. Утро показалось светлым, хотя все так же безостановочно мутным потоком падал ливень. Гудков пристроился было за ближайшим углом дома, но, увидев неподалеку, за старым маленьким срубом без крыши, неясную шевелящуюся тень, подхватился и зашагал под прикрытие тальника, к бывшему огороду.

Потом вернулся к дому, пытаясь определить, туда ли он попал, куда хотел. Если туда, то здесь должны были стоять четыре дома, а ниже по течению протоки — еще шесть. Он долго оглядывался, стоя на самом краю берега. Дом слева — один. Странно…  Тогда, десять лет назад, никакого одинокого дома тут не было, только те: четыре и шесть. В одном из них жили его давние знакомые. Все это вместе называлось отделением совхоза. Центральная усадьба была отсюда за двенадцать километров, у начала большой протоки.

Теперь Олифер внимательнее присмотрелся к дому, приютившему его. Кажется, похож. В таком доме жила семья — муж, жена и взрослая дочь! Его знакомые даже пытались женить Олифера на ней. Но Гудкову это было ни к чему. Потому и уехал он из родного города, что хотел быть подальше от жены, которой по суду достался пятилетний сын. А дом…  Похож, очень похож. Ну да, крыша выделялась — слишком высоко вознесен конек, отчего дом казался гордым, первым парнем на деревне. Да и стоял повыше других, на бугорке, и от берега дальше. Но теперь он на самом краю, над водой. А где же другие?..