Твой единственный брат - [41]

Генка пошел по берегу, провожая взглядом плывущий зеленый островок, от которого струйками, как хвосты кометы, потянулись желтые размывы песка и глины. Островок слегка задел леску правой закидушки, и Генка стал выбирать ее, стараясь думать лишь о том, что могло быть на крючках.

Леска бело-прозрачными кольцами ложилась на утоптанную землю, а в том месте, где Генка ее перехватывал, давила упругой тяжестью на пальцы или начинала ходить из стороны в сторону. На конце лески трепыхалось что-то увесистое. Ближе к берегу рыба заходила сильно, но без рывков, подчиняясь движениям Генкиной руки. Так мог идти только сом, но в его ход иногда вплетались более слабые, беспорядочные толчки.

Сом действительно был с Генкину руку. А та, что толкалась беспорядочно, — небольшая косатка. Проверив и вторую закидушку, Генка отвязал от кола кукан из лески-миллиметровки, на котором уже болталось с десяток плетей и косаток, нанизал ночной улов. Ну что ж, теперь завтракать — и снова за работу.

Он поднялся к дому, скользя на мокрой траве. Здесь, под прикрытием стены, ливень доставал меньше. Стена была северной, когда-то тут, впритык к дому, стояли пристройки для скота, они-то и спасали от ледяных зимних ветров.

Генка прижался плечом к темному и широкому брусу, из которого был сложен дом. Каждый брус плотно пригнан к соседнему, редкие узкие щели законопачены, и в который раз Генка подумал о людях, живших когда-то в доме и покинувших его. Ему показалось, что дом обрадовался, когда он в прошлом году, в июле, впервые добрался сюда. Его дорога на протоку всегда была некороткой. Из своего заводского пригорода он на двух автобусах, с пересадкой в центре, добирался до совхоза. От конечной остановки выходил сначала к Амуру, затем по берегу до большой протоки и уж вдоль нее искал подходящее место для рыбалки и ночевки. Но однажды он никак не мог найти чего-либо подходящего и все брел и брел берегом — часа два или три, пока в густых зарослях карагачей и тальника не увидел три дома. С тех пор рекой снесло два из них, и Генка понял, что и  е г о  дом постигнет та же участь, пока не сообразил, как ему помочь. Но он уже чувствовал большую усталость, а чердак покрыт песком лишь на треть. Да и достаточно ли толст и тяжел этот слой?..

Генка прижал ладони к брусу — дом был теплее его тела. Поверх бруса кое-где ромбами и вперехлест еще сохранялась дранка, поддерживающая штукатурку. Когда-то дом был выбелен и, наверно, издалека сверкал голубыми обрамлениями окон.

Генка еще постоял, за домом, стараясь разглядеть в серой хляби хоть какой-нибудь просвет, предвещающий перемену погоды. Это была пустая надежда. Ливень был уже не летний — желтый, короткий и водопадный, но и не осенний — из чистых, холодно-прозрачных струй. Дождь был предосенний — в нем понамешано всего, но больше мрачного, к тому же он льет и льет без остановки, может неделю так продолжать. От такой его неистощимости самая тоска-то и приходит. Особенно сейчас, когда лишь узкая полоска земли отделяет дом от среза берега. За ночь течением подмыло и обрушило почти полметра берега. Генка взял длинный прут, прислоненный к стене, замерил высоту берега до воды. Отметина, поставленная вечером, сократилась сантиметров на пятнадцать. А сверху все лило… 

На чердаке было тепло. Блики от костра метались по скатам крыши, стропилам, печной трубе. Тоненько вызванивала крышка чайника. Олифер не спеша двигался по чердаку, внимательно все разглядывая. В правой руке он держал гайдаровскую «Школу». Дверца распахнулась — и на чердаке появился мальчишка: худенький, невысокий, лет четырнадцати, в плаще с откинутым капюшоном и в сапогах.

— А ты откуда здесь взялся? — вырвалось у Олифера.

Мальчишка, не ответив, сбросил плащ, быстро натянул потрепанные голубые джинсы и растянутый светлый свитер. Стал готовить завтрак: снял чайник с крюка, достал с полки две кружки — эмалированные, белые, с голубым рисунком низко летящей над камышом утки. Вынул из мешочка хлеб, отрезал несколько аккуратных ломтей. Поставил на стол коробку с пиленым сахаром.

Так это он и есть, Геннадий, — сообразил Олифер. Он пришел в себя, стал помогать. Достал из рюкзака кусок сала и крупные желтые помидоры. Сало нарезал мелкими кусочками, чтобы удобнее жевать, — староватое оно было, прошлогодней засолки. И все поглядывал на мальчишку. Видать, он и есть хозяин чердака. Удрал из дома и скрывается здесь. В таком возрасте это бывает. Любят они себя самостоятельными чувствовать. Гудков сказал для проверки, изобразив восхищение:

— Ну, ты тут прочно обосновался. Мне бы такие хоромы. Вишь — и полки устроил. Еще бы центральное отопление. А что — жить можно. Инструменты и посуда есть, дрова запасены, крупа и картошка тоже есть. Даже книги… 

Генка промолчал. Он думал о своем, жевал равнодушно. Не сразу взялся за припасы Гудкова. Но когда у него в руке оказался помидор, глаза его предательски блеснули, и это еще более укрепило Олифера в мысли, что мальчишка сбежал из дому, причем давно: за короткое время столько песка одному не натаскать.

— Далеко же ты забрался. И не страшно одному?