Твой единственный брат - [44]

Браконьерам там было свободно: на весь поселок один милиционер и один рыбнадзоровец. Даже егеря-охотоведа не выделили: мол, по численности населения не положено, да и кто полезет в такую глушь? Но ведь лезли, разве в наш век техники преграды есть? На судах заходили, на вертолетах прилетали. Эти-то, правда, сами в тайгу не лезли, но зато местных нанимали, прямо на глазах портили людей подачками.

Ну вот…  Однажды милиционер обнаружил перед своим домом мешок в кровавых пятнах и записку: «Остальное найдешь в сарае такого-то, в левом углу под половицами». Буквы печатные, подпись — Т. З. Т. И точно, нашли в том сарае ляжку изюбра. С тех пор такие записки стали появляться часто. Подбрасывали их и браконьерам. Такого содержания: «Если сам не расскажешь, как в Голубой пади завалил козу, милиции станет известно, где прячешь карабин и боеприпасы». А это, сам понимаешь, грозило тюрьмой.

Олифер встал, походил по чердаку. Генка лежал на животе, внимательно слушал.

— Короче, развернулась настоящая война. Мы хотели, чтоб люди сами поняли, что плохо, а что хорошо. Мы — это я и мои ученики, многие из них — дети тех же самых браконьеров. Вот почему и не выдавали милиции, где спрятано оружие. Хотели, чтоб без насилия все было, по доброй вале. Конечно, кое-кто и в самом деле притих. Двух-трех посадили, кому-то пришлось уехать из поселка. Два года мы воевали, нас пытались выследить и расправиться… 

— А что такое Т. З. Т.? — перебил Генка.

— Тайные защитники тайги! — засмеялся Гудков. — У нас был свой штаб, система сигнализации, код. Мы собирались по ночам, разрабатывали операции, вели расследования и выносили приговоры. Видел бы ты, как ребята увлеклись. Ведь они знали все лазейки в сараях, все тайные тропки в тайге. Нас подозревали, за нами следили, но ничего сделать не могли. Но потом мне подбросили в кладовку дикого мяса. Я даже знаю — кто, но не было прямых доказательств. Пришлось уехать.

— И все? На этом все кончилось?

— А что еще может быть? Я уехал… 

— А ребятам вы писали?

— Да нет, как-то не до того было, другие заботы пришли… 

Олифер мог бы сказать, что в него и стреляли, что к тому времени у него наладилась переписка с будущей женой, с которой познакомился в отпуске. Но не стал этого говорить, иначе повисало невысказанным грузом другое: что он к тому времени порядком устал играть в сыщиков, что сам уже мало толку видел во всем этом, если только дети защищают тайгу, а взрослым (или потому, что народ там жил тяжелый, со староверческим уклоном?) все равно. Не дано было Гудкову расшатать тот допотопный уклад. Так что — признаваться в этом пацану?

— Ладно. Пойдем-ка дела вершить, — поднялся он.

Они спустились.

— Слушай, — сказал Олифер, — и почему ты все свои запасы собрал на чердаке? Ведь дрова можно держать в доме. Да и лом тут зачем?

— Это…  если дом поплывет, — неохотно ответил Генка.

— Что ж — и ты с ним?

Генка промолчал, и Олифер понял — поплывет и он. Под парусами высокой крыши.

С банькой им пришлось помучиться. Бревна были пригнаны плотно, к тому же набухли и отрывались друг от друга неохотно. Олифер орудовал ломом, а Генка — длинной жердью, которую Гудков называл чудно́ — вага. Бревна они перекатывали к берегу, связывали попарно. Нашлась и проволока — целый моток тонкой, стальной, в легком налете ржавчины.

Каждую пару бревен сбрасывали в воду, в затишек, образованный плотиной из кольев. Связки постепенно выстраивались в цепь, верхний конец которой закрепили проволокой, в несколько ниток, за крепкий карагач, росший на берегу против плотины. Постепенно цепочка из бревен вытянулась вдоль берега, ушла за дом, до остатков баньки из четырех угловых столбов, глубоко врытых в землю. За них-то и закрепили нижний конец цепи. Работали в воде, уже не замечая холода, ливня. Иногда, правда, Гудков гонял Генку на чердак греться. А тот успевал еще проверить закидушки, нанизать улов на кукан.

— Вот вам, сударь, и бандаж готов, — наконец удовлетворенно сказав Олифер, подойдя к дому и хлопнув по стене, — теперь ваши кишочки долго будут в сохранности.

Гудков от этих своих слов и сам пришел в умиление. Ему давно уже не доводилось делать что-либо с таким удовольствием, как сегодня. Хотя дело-то, кажется, зряшное. И все же удовлетворение было. Пожалуй, как в Кукуевке, когда он видел лица своих учеников и направлял их дела.

Довольный Генка сварил на ужин тройную уху из плетей и косаток, а последнюю закладку сделал из коньков и чебаков, пойманных днем. По чердаку плыл густой аромат рыбы, перца и лука, лаврового листа и молодой картошки, нашедшейся в объемистом рюкзаке Олифера. И вроде дождь притих, не слышно было глухих всплесков у берега, когда они, наевшись, лежали у железного листа, где в центре, словно жарки в темной чаще, рдели распавшиеся угольки.

Олиферу давно уже не было так спокойно. Он думал, что такого блаженства лишены практически все его сверстники, которых погоня за неосуществленными желаниями увела так далеко, что и возврата не видно. И никогда им уже не бывать у истоков, у своего начала.

«Почему я считал воду, протоку, реку своими врагами? — думал Генка, которого оставила тревога за дом. — Причем здесь они? Они были всегда, а люди — пришли… » Ливень бил по крыше, но это не несло ничего угрожающего, и если бы уже не стемнело, Генка сейчас сидел бы у тальников, на чурбачке, смотрел и слушал танец листьев и капель, натягивая струну лески, соединявшую его с водой, протокой, реке…