Твой единственный брат - [36]

— Ой, зачем вы трогаете? — пискнуло из кресла. — Сейчас хозяин приедет, ругаться будет.

— А вы-то кто? — резко обернулся Вадим Петрович.

Толстая старуха беззвучно плакала, не в силах вымолвить ни слова.

— Не надо на нас кричать! — Лида вытянулась во весь свой росток, и голос ее стал тверд. — Да вы знаете, на кого вы кричите? У Маши орден Трудовой Славы есть, свинаркой в совхозе была. А я заслуженный педагог, меня дети любили, любили…  — и осеклась, всхлипнула.

— Как же вы здесь оказались? — глухим голосом спросил Борис Петрович.

— А вот попадете в дом для престарелых, тогда и посмотрим. За все будете цепляться, чтоб не видеть, как вокруг все медленно умирают. И никто к вам не будет ходить… 

Стукнула входная дверь, и тотчас раздался веселый голос:

— Эй, одуванчики! Где вы? Встречайте, я вам и нашим деткам гостинчиков привез. — И что-то тяжело грохнулось о пол.

— Ой, хозяин!.. — приподнялась с дивана Марья.

— Ну и мухоты развели! А собачку зачем отцепили? — Все так же бодр был очень знакомый голос, но и тревога в нем прорезалась. Что-то он там передвигал в кухоньке за грязным марлевым пологом, а тут затих, вероятно, прислушивался. — Что вы там, поумирали, что ли?

Борис Петрович сорвал занавеску, сгреб письма, фотографии, остальные бумаги из ящика, связал углы занавески. На пороге кухни они столкнулись.

— Борька?! Ты что тут делаешь?

— Ну и сволочь ты! — сказал Борис Петрович негромко и оттолкнул брата с дороги.

Тот попятился и осел на мешки, чем-то набитые. Борис Петрович хлопнул дверью, калиткой, проходя мимо ядовито-зеленых «Жигулей», даванул на крышку багажника, в котором стояли большие солдатские термосы, еще один мешок, и быстро зашагал к автобусной остановке.

В этот, последний раз Борис Петрович поехал к брату один, и снова по тревожной телеграмме. Из нее выходило, что у Вадима плохо со здоровьем. Хоть последнее время и не отвечал Борис Петрович на письма брата — телеграмма поколебала его.

Брат действительно лежал в постели и вышел открывать дверь в халате. Но тут же переоделся, стал готовить на стол. Постепенно походка его становилась быстрой, иногда он появлялся в зале, где на диване сидел Борис Петрович, присаживался, тут же вскакивал, доставал тарелки, ставил на стол, бросал это занятие, убегал на кухню и вновь появлялся, что-то при этом безостановочно говоря и обрывая себя на полуфразе. И это мельтешенье небольшой синей фигурки среди стен, отделанных под кирпич, — мрачных и массивных — вселяло тревогу. Будто метало синюю льдинку, било о темные скалы, затирало.

— Да перестань ты бегать! — не выдержал Борис Петрович. — Куда детей и жену дел?

— Ее я к теще отправил, пусть поревет там, — донесся глухой голос Вадима, кажется, из ванной. Потом звонче, с дребезжаньем посуды, из кухни, с яростью: — А деток…  к чертям собачьим! — Через секунду он влетел в зал. — Как отцу тяжко стало, так кто куда. Выросли: «Мы — сами по себе, а вы — как хотите!» Вот вам, ешьте на здоровье, дорогие родители!

— Сядь ты наконец да расскажи толком, что случилось-то?

— А ты ягненочек, да? Не понимаешь, что вокруг происходит, да?

— Ты вот о чем…  Что — зацепило?

— А если бы и зацепило, — ты рад бы, да? Успокойся, я во всех их делах мелкой сошкой был, меня особо не допускали. Так что обошлось, по мелочам затронули. Ну, работу поменять предложили, штрафы всякие. А вот управляющий наш-то, главный инженер, секретарь парткома — ууу…  И еще многие загремели, а ведь какие мужики были! А как Сергей Панкратьевич на планерках говорил, знал бы ты, — трибун! И верили ему, даже забывал, какой он на самом деле есть. — Помолчал, присел на диван и полушепотом спросил: — Неужели это серьезно, брат? И надолго? Тогда, значит, я не понял вовремя.

— Ты зачем меня вызвал? — спросил Борис Петрович.

— Да как же, ты ж у меня единственный. Что там сестры, это бабы, они не поймут. А за кого ж нам держаться в такое время, когда каждый по себе? Нам вместе надо быть, тогда не пропадем. Я вот подумал, эти все мужики, ну, которых взяли…  они же вернутся. Неужто другими станут? Да им по сорок, пятьдесят — с чего бы им меняться? Свое отбухают — а дальше?

— Вадим, если у тебя все в порядке, зачем ты сорвал меня? А может, все же… 

— Да что ты, Борька! — подскочил Вадим, обняв брата за плечи. — Ну я так, мало ли что в голову придет, сам понимаешь, состояние такое…  Сейчас обедать будем.

И захлопотал на кухне. Готовить он любил, делал это умело, жена Бориса ему даже завидовала.

— А знаешь, — сказал за обедом Вадим, — наверно, правильно, пора закругляться. В конце концов, действительно: сколько можно? И ты был прав, и отец. Ведь я тебе не говорил…  Он перед смертью, месяца за два, сказал: «Что-то не туда все идет вокруг нас. И ты от меня что-то скрываешь». Я в самом деле кое-что не говорил ему, боялся старика.

Борис вспомнил, что и новая квартира, и автомашина, и богатая обстановка в квартире появились сразу после смерти отца. И эти пышные похороны… 

— Мне бы сразу поостеречься, — продолжал Вадим, уже изрядно выпив, — тогда разве кто мог бы сказать что-то плохое обо мне, в рыло тыкать? А теперь…  — Но тут же встрепенулся: — Зато какое у меня хозяйство, и ни под какую статью не подведешь. И зря ты меня тогда…  Ну, извини, соврал, я хотел как лучше, и тебе же посылки отправлял, жене твоей, детям…  Прости, не буду…  Возвращайся сюда, будем вместе хозяйство вести. Знаешь, сколь у меня хрюшек? Восемь. Да поросят десятка полтора. Завтра поедем — увидишь. И бабки мои живы, правда, уже другие, но ведь им хорошо, всё же не в богадельне, при деле живут. Я их не обижаю, тут все законно. А на бойне у меня все договорено, в любой момент живым весом завезем — примут за милую душу. И с кормами нет проблем, в столовой свои люди. Выполняю программу…  продовольственную, все законно, всем хорошо.