Твой единственный брат - [23]

Пашка задрал голову. Ровно и мутно серело между вершинами небо, и оттуда неслись прямо в глаза капли.

Пашка зажмурился, с удовольствием подставляя лицо свежей влаге. Ему хотелось ощутить ее, холодную и бодрящую, на коже. Он даже погладил грудь, но под ладонью была мокрая и жесткая ткань телогрейки с небольшой прожженной дырой как раз против сердца. «Когда успел?» — равнодушно подумал Пашка, но это вернуло к мысли, что нужно идти, путь неблизкий.

Он вытянул из-под телогрейки капюшон штормовки, набросил его на голову. Дождь побарабанил по ткани, напитал ее и зашелестел еле слышно. С пригорка, где между елями стояла палатка, Пашка спустился к ручью и, не задерживаясь, зашагал по редколесью среди мелких берез и кустарника. Рассвет с трудом пробивался сквозь дождь.

До метеостанции Пашка рассчитывал добраться часов за восемь. Ну, может еще пару часов на буреломы. Еще когда летели сюда, он заметил, что ручей впадает в речку почти под прямым углом. До устья речки — километров пятнадцать и вверх по речке до метеостанции почти столько же. Конечно, по прямой короче. Но не лезть же через сопки, себе хуже.

Как Пашка и предполагал, идти было нетрудно. Земля оставалась тугой с зимы, дождь не успел напитать траву, и та не охлестывала сапоги. Редко встречались и валежины, поэтому он сразу вошел в ритм, шел споро. Совсем не удивился, когда попал на едва, приметную тропу. Он, как и все, понял, что пожар здесь возник не сам собой. Но на этой мысли особо не задерживался: другое захватило его.

Тропа то поднималась в ельник, то припадала к ручью, то утопала во мху у склона. Ручей был небольшой, тек рядом с Пашкой почти неслышно. И дождь не мешал мысленно видеть свою картину. Пашка уже не сомневался, что это именно то, к чему он давно стремился. Даже захотелось кому-нибудь рассказать о задуманном, но он тут же суеверно испугался; бывало уже такое: решит что-либо сделать, ночь не спит, все увидит до мельчайших деталей, а утром поделится с кем-либо, и глядь — все туманом поползло, рассеялось в дым. И смешным покажется замысел, убогими — детали. И почему-то стыдно становится перед теми, кому рассказывал. Поневоле станешь суеверным. Если на станции он добудет несколько листов ватмана, то сразу начнет делать эскизы. Главное, чтобы она согласилась. И чтобы был тот взгляд — с каким бежала за букетом и который старательно прятала от Пашки.

… Боль не унималась. Ему казалось, что в ногу кто-то вцепился и дергает ее. Он вытирал пот со лба и продолжал ждать.

Временами ему становилось так жаль себя, что он пытался отодвинуться от карабина. Стоит ли? — думал. Всплыло в памяти лицо. Как всегда, опухшее, заплаканное. Жена…  Такой она виделась часто, особенно в последние годы, когда уже жил один, здесь. И почему именно такой — не понимал. Ведь они прожили-то всего с год, пока не расстались, вернее, пока она не сбежала. И он еще год думал о ней только со злостью, потом стал забывать, до самого отъезда сюда уже и не вспоминал почти. Но здесь вдруг она стала вспоминаться все чаще, как сейчас вот. И тогда — когда его всего трясло от обиды и злобы, — ведь подумал всего одно мгновение: стоит ли? — и это помешало, отвело от нее дуло ружья. А может, просто тогда испугался, опять пришел момент понять, что это не игра, а самая настоящая жизнь?

… Уже темно было, осень, ранние сумерки. Он вернулся непредвиденно — деньги заначенные забыл, — ну и застал их у калитки. Парня словно ветром сдуло, а она вся обвисла, обмякла, легла спиной на забор. Он влетел в дом, схватил двустволку, оставленную отцом. Уж и не помнил, как оказался во дворе, только где-то билась дальняя мысль, что просто попугать надо. Дулом двустволки — под грудь, под левую. Упер в ребра, пальцы на двух курках — дуплетом чтоб стерву эту. И уж всерьез решил было, но дальняя-то мысль оказалась проворнее. Удержался, но, чтобы ярость показать, выматерился. Ушел в дом, бросил ружье, свалился на диван. Провалявшись без сна, встал, прошел по комнатам, будоража лунные срезы, нашел жену на постели и стал бить, мстя за минутную слабость у забора, за все ночи, которые, как ему теперь казалось, она провела с другими мужиками, пока он был с друзьями. И только почуяв кровь, распаленный, остановился было, но вязкая дурная волна таилась где-то совсем рядом и тотчас накатила, он, задыхаясь, молча стал давить безвольное тело…  Потом, забывшись, лежал, и в забытьи над ним вроде бы склонилось ее лицо, опухшее и заплаканное. Когда он очнулся, ее уже не было. На подушке рядом лежало лунное пятно, расплывшееся, словно лужица слез. Он осторожно, не потревожив его, встал и ушел из дома. Все его почему-то бросали, даже жена, которая вначале была такая же веселая, как он. И знакомились весело, отбил ее у курсанта мотопехотного училища, и на свадьбу не поскупились ни ее родители, ни он, вытряхнув все сбережения, оставшиеся от отца. Даже к морю прокатились на три недели. А почему бы и нет? Деньги — шелуха, а годы молодые — их не так много. Она смеялась его словам, но через три месяца стала сердиться, что он нигде не работает и не учится. Сама-то что — лучше разве? Тоже не спешила устраиваться, хотя техникум год как закончила. Ей родители подбрасывали — все-таки единственная доченька. Зато у него был свой дом на шесть комнат (мать ютилась в боковушке), полная обстановка, домашнее хозяйство, которое вела мать. Так что зря она хвост поднимает, внушал он ей. Можно в конце концов кое-что продать. Она выслушивала, кривилась, а он зазывал в дом друзей, мать вертелась у плиты, все шло отлично. Потом она примолкла, уже не надоедала, он решил, что привыкла, и все пошло, как и прежде, как до свадьбы. Пока не подошла осень…