Твой единственный брат - [25]

И все-таки Глебова тянуло к Пашке. Он завидовал его увлеченности, пусть даже картинками. Сам Глебов ничего пока для себя не выбрал. Он умел хорошо драться, был силен и ловок, но и только. До армии окончил десять классов, год проболтался — родители дали отдохнуть. Служить его направили на Дальний Восток, здесь он и решил задержаться на время, вроде как определиться. Но до сих пор так ни на чем и не остановился, не было тяги ни к чему.

Нравилось ему, правда, постоянно быть в форме, ощущать свои прочные мышцы, а это как раз и требовалось для пожарного-десантника. Ближе к осени закрутило, задули ветры, начались таежные пожары. Как-то в верховьях Итули грозой разбило дерево, огонь понесло по южному склону хребта. Неделю отбивались, пришлось самим ноги уносить. Позже смеялись, смазывая волдыри и вспоминая, как улепетывали. Но тогда было не до смеха. Особенно когда Дышкин-один едва не пропал.

Ему, видите ли, кедрача жалко стало, решил в одиночку отвернуть огонь. Оно, конечно, правильно; кедрачей да с таким крупным орехом здесь немного, в основном сосняки, ельники и пихта. Но было сразу ясно, что ничего уже не сделать. Хорошо еще, что ветер дул порывами, поэтому огонь лишь изредка выскакивал на деревья, шел верхами. А так — все низом, низом, по траве и кустам. Дышкин-один доказывал, что можно повернуть огонь за березнячком и тогда он обойдет кедрач. Но этот же березнячок может полыхнуть под ветром и в минуту отрезать путь отхода. Глебов скомандовал отход, решили уйти за распадок, там расчищать полосу, встречать огонь. С ним согласились все, кроме Дышкина-один, а брат его промолчал. Но пока продирались через бурелом на дне распадка, Дышкин-один исчез. Вышли на склон и тогда хватились. Пашка сбросил рюкзак — и назад. Глебов организовал расчистку полосы, а у самого душа не на месте. Тоже пошел к кедрачу. Прошел бурелом, выбрался в густой молодой ельник на пригорке, минут пять сквозь него продирался. Уже на выходе почувствовал сухой жар и отметил, что дыма мало. Так могли гореть только осенние травы и листва — бесшумно, быстро, жарко. Выскочил к березняку, а там уже огонь полосами по густой траве и островками — по березам. И никого не видно. У Глебова все сильнее колотилось сердце. За низким березняком, метрах в пятидесяти, темнели кедры, оттуда не доносилось ни звука. Глебов рванулся было в огонь, но в этот момент с края ельника донесся хриплый Пашкин голос:

— Куда? Давай назад!

Глебов, задыхаясь в дыму, побежал на голос.

Пашка стоял на коленях, лицо в саже, штормовка черными клочьями. Он лил на лицо Дышкина воду из фляжки, тот судорожно заглатывал воздух, мотал головой, что-то бормотал, вода текла по лицу, вымывая из отросшей щетины сажу.

— Потащили, здесь ему воздуху не хватает, — сказал Пашка. Он и сам дышал с трудом.

Глебов поставил Дышкина на ноги, подсел под него, взвалил на спину и побежал сквозь ельник вниз по распадку, удивляясь, что в таком маленьком теле столько веса. На бегу вспомнил то, что отметил машинально: у Дышкина под левым глазом наливался крупный синяк.

Внизу они нашли место, где из-под земли выбивался маленький ключ, положили Дышкина. Здесь воздух был чистым, они стали приводить Дышкина в чувство. Глебов кивнул на синяк:

— На сучок, что ли, напоролся?

— Ага, — ухмыльнулся Пашка. — Так уж ему не хотелось расставаться с кедрачом, а сучки ему: уходи, мол, спасайся… 

Дышкина откачали, и он, когда вернулись на базу, выставил угощение.

… Глебов сел, стал стягивать спальный мешок.

— Ушел, что ли, Пашка? — спросил Дышкин-один.

— Спал бы ты, — с неожиданной тоской сказал Глебов.

— Дай закурить.

Глебов, не глядя протянул через Буршилова сигареты, наткнулся на пальцы Дышкина, горячие и сухие. Тот завозился, отыскивая спички, Глебов чиркнул зажигалкой, дал Дышкину прикурить, затянулся сам. После вспышки огня в палатке стало темнее.

… Ему хотелось кричать от боли, от обиды, хотелось расшибить ногу прикладом, но он заставил себя подтянуть ближе рюкзак, отрезал кусок хлеба, пожелтевшего сала и через силу стал жевать, время от времени замирая и прислушиваясь. Дождь не лил на него, так как ель высоко подхватывала воду, спускала ее па стволу и веткам.

Покончив с едой, он увязал рюкзак, полежал, наблюдая, как рассвет все быстрее напитывает серое мелколесье у ручья и как бы отдаляет дождь.

Рассвет и дождь — только они и были сейчас в мире. Да еще он. Повернулся на бок, сел, равнодушно глянул на карабин. Вот и все. Никого нет и не будет. Он начинал верить, что вертолет пролетел мимо, никто за ним не гонится, что вот сейчас он спокойно встанет, наденет рюкзак, закинет за плечо карабин и, опираясь на палку, потихоньку пойдет дальше. И уже никто и ничто ему не помешает.

Вот сейчас, еще минуту… 

И тут возник посторонний звук.

В первое мгновение он не поверил, покосился в сторону ручья. За дождем ничего не было видно, но привычный слух уже перетасовал картотеку таежных звуков и определил: идет человек. И идет один. «Один — это хорошо, можно договориться», — мелькнула мысль и тут же пропала. Кто с ним станет договариваться? Охота за ним идет по всем правилам, даже вертолет погнали в тайгу…