Твой единственный брат - [26]

Но они допустили ошибку, послав по следу лишь одного. Считают, наверно, что его можно взять запросто. Ну-ну, пусть считают…  Один — это хорошо. Как они со мной, так и я с ними. За все. За все эти годы, за то, что не могу жить, как хочу…  Один — это ведь легче решить, хоть и неприятно. А что неприятного? Мало ли пришлось положить зверя, даже медведи были…  Зароем, закопаем. А иначе нельзя. Иначе зачем все эти заботы? Ведь легкое решение не только для него легко, но и для того, кто идет за ним. Он идет, рассчитывая взять меня, так? Хорошо, пусть идет, это его работа, за это ему платят. И за это дождливое утро пусть насчитают, сколько там причитается. А я тоже посчитаю. И мой расчет будет вернее и проще. Даже ни в какой ведомости не придется расписываться. Легко и просто, хотя и не очень приятно. Ну да что поделаешь?..

Иди, я тебя уже слышу хорошо, сейчас твоя тень появится там, за сто метров. А потом ты станешь ближе ко мне и резче. Так, чтоб можно было поточнее к сразу. Иди… 

— Ну какого вам не спится? — заворочался Дышкин-два.

Завозился в спальнике и Буршилов. Вскочил, натянул сапоги и вылетел из палатки. Когда возвратился, медленно разулся и погрузился в спальник.

— Не по нутру пришелся вечерний букет, а? — доброжелательно спросил Дышкин-два. — Ничего, это бывает, когда впервой гари наглотаешься. Соку бы тебе сейчас брусничного, враз бы сняло.

— Соку — это точно, — сказал Глебов. — Пашка говорит, что не зря брусника на горельниках больше всего растет. Мол, земля раны свои залечивает тем соком.

— Зря ты Пашку отпустил, — сказал Дышкин-один. — Глебчик, разве ты не понял, что здесь кто-то был и не мог уйти далеко? Тут ведь одна тропа.

— Верно.

— Значит, Пашка на него нарвется. Ведь тот, наверно, дрыхнет, тоже будет дождь пережидать, так?

— Ну нарвется, что из того? Пашку свалить непросто.

— Много ты понимаешь, самбист! — Дышкин-один говорил, заметно волнуясь. — Я гильзу нашел, у того карабин есть. А если пальнет?

Глебов вдруг сильно забеспокоился. Ощущение беды охватило его. И дождь к тому же противно бубнил по натянутой парусине… 

Он подвигал карабин взад-вперед, плотнее прижимая приклад и ложе к плечу, глянул сквозь прорезь планки на мушку, а затем дальше. Там уже появилась, расплывчатая тень, смазанная дождем. Она с каждым шагом обозначалась резче, но шаги были неторопливыми, уверенными, словно тот знал, куда идет, и никакой опасности не ожидал. Это немного охладило лежавшего в ельнике за пригорком, так как противоречило правилам охоты. Он считал, что раз был костер, то можно догадаться, что недалеко и тот, кто его разложил. А раз так, то он должен стать дичью, а те охотниками. Они должны скрадывать его. В этом есть игра. А этот нарушает все правила, идет, словно на прогулке… 

А потом это еще больше озлобило его. Игры не было, была только реальность, а реальности он не хотел, она всегда пугала, в реальности все его в конце концов покидали и обманывали. В реальности умер отец, уехала мать, бросили друзья и жена. Все обманули, а ведь он никогда и никому не хотел зла, лишь желал, чтобы его слушали и слушались, чтоб было легко и просто. И теперь, когда он мог все это вернуть, когда оставалось всего ничего до желанного момента, вдруг появляется кто-то, чтобы отнять последнюю надежду. И идет как хозяин, сволочь! Они всегда держатся хозяевами. Что ж, тем лучше. Так вот и сохатые, когда он только начинал промышлять в этих местах, чувствовали себя хозяевами. А он их поджидал и скрадывал. Спокойно подкарауливал и клал с первой пули. Вот и тебя, как сохатого, ты и похож на него, идешь так же. Вот только дойди до того места, откуда пришлось мне зайцем в ельник прыгать, где без ноги остался… 

Тут он поймал себя на том, что сам себя уговаривает. Лезли в голову и разные посторонние мысли. Он их гнал, чувствуя, что они могут помешать. Он уже готов был к выстрелу, но уж слишком спокойно шел тот. Весело даже. Неуловимым чем-то напомнил жену в первые месяцы их совместной жизни. Наверно, с таким и поговорить можно, только бы не глянуть ему сейчас в лицо, этого делать нельзя…  Легко идет, хорошо, — видать, тайгу знает. А, черт!..

Еще плотнее вжал карабин ложем в мох, прикладом — в плечо. Сошлась и замерла мушка с верхним обрезом планки. Ясно видно было прожженное пятно на потемневшей от дождя телогрейке, удобное пятно, как раз на левой стороне груди, и не нужно сейчас никаких посторонних мыслей, только протянуть невидимую линию от мушки до прожженной дырки и держать ее, вести плавно к тому месту. Совсем чуть-чуть осталось… 

Красивое было место, даже дождь не мог этого скрыть. Ручей изгибался от склона, а склон поворачивал в другую сторону и открывал большую поляну. Затем ручей вновь летел глубокой узкой полосой к ельнику и лишь близко от него уходил круто в сторону.

Пашка сошел с тропы и по заросшей травой поляне двинулся на дальний ельник, где одна крупная и несколько мелких елей образовали шатер, темнеющий густой зеленью на сером фоне дождя, за которым смутно угадывались очертания крутого хребта. В детстве Пашке казалось, что сопки в дождь — это огромное чудище, лениво подставляющее свои густошерстные бока под прохладный душ. И тогда же, в детстве, появлялось желание взбираться по этим бокам, ощущая их теплоту и вздрагивание. Такую теплоту и вздрагивание Пашка узнал в пять лет, когда отец взял его на покос. Пашка влез на пень, возле которого к березе был привязан старый мерин, ухватил его за шею руками и ногами и истошно заорал, закрыв глаза и с восторгом вцепившись в жесткую гриву, ощутив конский запах. Мерин встряхивал головой, хлопал хвостом, отгоняя оводов. Он не обращал внимания на Пашкины вопли, лениво обшлепывал железную «конфету» губами, иногда вздергивая верхнюю толстую в сонной ухмылке.