Твой единственный брат - [22]

Жесткость этих слов Пашка осознал только потом. А в тот момент лишь понял, что должен сделать выбор. И он его сделал. Сразу стало легче, хотя жил он теперь словно в лихорадке. Ушел с завода, где проработал почти пятнадцать лет. Рядом с домом было подразделение лесных пожарных, и он устроился туда. Вылетов было немного. Он быстро освоил новую профессию. В полеты брал с собой альбом с плотными листами, в тайге делал много зарисовок с натуры. А когда удавалось подолгу сидеть дома в перерывах между вылетами, — это были самые лучшие дни. Тогда он вообще терял ощущение времени. Если кто навещал его, то через веранду проходил на цыпочках. Жизнь набирала иной ритм.

… Это будет так. Она будет стоять в тех же синих брюках и майке, утопая босыми ногами в сиреневом мху. Склон должен быть крутым. Заросли багульника. И сиреневый букет багульника в опущенной руке. Справа от склона вниз должно уходить озеро. Синее, со свинцовым отливом до слияния с небом. Черная точка над озером. Летящая точка вертолета, это надо обязательно обозначить. И взгляд девушки — летящий, синий, с ожиданием и одиночеством. А белая коза тянется к букету, на морде сиреневый лепесток. Обязательно коза и обязательно белая. Одиночество и ожидание. Надежда. Вера. Обязательно… 

Пашка нетерпеливо потряс Глебова за плечо. Тот мычал, нехотя расставаясь со сном.

— Глебов, Глебов, я ухожу… 

— Куда? Сдурел, что ли? — Глебов сел, пытаясь разлепить веки.

— Ты же видишь, — дождь надолго, не прилетят дня два. Я схожу на метеостанцию, успею сюда.

— Ты что — нельзя!

— Можно, можно. А если что — заберете меня, тут пять минут лету. Надо, Глебчик, надо.

Глебов махнул рукой, поняв, что Пашку не разубедить.

— Ну, смотри, тебе же отвечать. Да и меня взгреют.

— Отвечу.

Пашка быстро собрался, сунул пару банок тушенки в карманы телогрейки, хлеб за пазуху, проверил, на месте ли блокнот во внутреннем, самим нашитом кармане штормовки, и вылез из палатки. Глебов завязал за ним вход, прислушался к дождю, пробормотал что-то и лег досыпать.

… Под утро пошел дождь. Он уже часа за три знал, что дождь будет, причем затяжной, надолго, так как не спал, думал, надолго задремывая. Затем боль в ноге стала пульсировать, поднимаясь все выше. Холодная земля даже сквозь лапник донимала кости, и теперь, как он понимал, начиналось воспаление. Сначала он воспринял это тупо, так как сильно устал, да и озноб сбивал мысли, слабил тело.

Думать было о чем. Он уже поверил, что никто за ним не идет, что все обошлось, дождь не даст им выйти на след. Но сколько отведено ему времени? Главное, где-то в цепочке произошла осечка. Ему сообщили, предупредили, он тотчас выехал, перешел знакомым путем перевал и пришел сюда, чтобы забрать карабин и уничтожить снаряжение. Унести, перепрятать не удалось бы: времени, как он понимал, было в обрез.

Все это — тайный свой промысел, тайные связи — до последнего дня он воспринимал как игру, опасную, но все же игру. Впрочем, так же, как и свою жизнь, легкую и быструю, пока не начались все эти неприятности. Но такой уж у него был характер: как только наладилось здесь, в этом городишке, так стало казаться, что все хорошо, вернулись молодые приятные годы и остается только немного напрячься, чтобы потом вернуться домой, и не пустым, с деньгами. Так что поначалу сообщение о провале он воспринял просто как досадное недоразумение. Но, вникнув до конца, похолодел. Тот, который сообщил, конечно, действовал наверняка, ему необходимо было верить, хотя он никогда не видел его, знал только голос. Но еще он понимал, что там, в милиции, неизвестен промысловик, то есть он сам, и это обнадеживало больше всего: значит, он сможет спокойно уехать, навсегда покинуть эти края. Сможет, если быстро выберется отсюда. Тем более, что не осталось никаких улик. Наверно, не осталось… 

Хм, улики…  Сколько переправил он их через перевал за эти годы. Однажды решил проследить, как уходят дальше добытые им соболиные шкурки. Даже задремал, сидя в снегу за деревом на склоне сопки, пока дождался поезда. Были первые сумерки. Поезд в этом месте шел на подъем, замедляя ход. Кто-то выпрыгнул из тамбура второго вагона, спустился по насыпи и из-под приметного куста, из сугроба, выдернул мешок со шкурками. Поднялся к поезду, открылся тамбур последнего вагона, тот на бегу забросил мешок, заскочил сам. Вот так — все просто и быстро…  И никто никого не знает: ни он их, ни они его. Знал все и всех только тот — знакомый лишь по голосу. А раз налажена такая надежная связь, ему стоило верить. Теперь бы только выбраться отсюда.

Все бы хорошо, но нога…  Тут уж никуда не денешься. Если к утру она воспалится еще больше, — пиши пропало, далеко не ускачешь. Этой мысли он испугался. Не боялся, что могут застукать на охоте в запретных местах, не боялся, что могут накрыть, когда закапывал пушнину у дороги в снег, не боялся, что могут взять за незаконное хранение карабина…  Но теперь, когда сломана нога, когда как тисками сжимает голову и тело колотит озноб, он испугался, поняв, что нет никакой игры, а есть и была настоящая жизнь, которую у него могут отнять. Даже если не те отнимут, то нога — наверняка. Он будет добираться до больницы в лучшем случае сутки, а то и больше. Если еще успеет к поезду за перевалом. Слишком много «если»…  За это время он станет калекой. Этого он боялся больше всего.