Твой единственный брат - [21]

Конечно, Пашка понимал, что это странное и удивительное состояние он должен прежде всего связывать с тем шагом, на который решился после долгих и мучительных раздумий, в правильности которого до сих пор полностью не уверен, но который наконец сделал, испытав огромное облегчение.

Может, родись он где-нибудь в большом городе, а не в этом, где люди жили ради трех дел: ремонтировали корабли, ловили рыбу и обрабатывали древесину, или родись он в другой семье, а не в этой, где интересы были просты: работа на заводе, в огороде, на рыбалке, — случись именно ему, Пашке, с его непонятно откуда взявшейся тягой к кисти и холсту, родиться в других условиях, более удобных, что ли, то, может, сомнения оставили бы его гораздо раньше. Но в школе такие дела никого не интересовали, в городишке культурная жизнь не то что не бурлила, даже и пузыри не пускала в его юные времена. Так что свои наброски и небольшие картинки Пашка старательно прятал от сестер и родителей на низком чердаке летней кухни, где они сырели и желтели, скручивались, превращались в бумажную труху. О холстах он лишь мечтал, перед родителями о них не заикался.

Потом были завод, армия, снова завод. Пашка портил глаза газосваркой, реже занимался холстами. Тогда они у него уже появились, как и хорошие краски, хотя все это существенных изменений не принесло, потому что сомнений стало еще больше. Ведь годы шли, все чаще вставал вопрос — тем ли делом увлекается, свободное время ухлопывает? Он несколько раз в отпусках, в областном центре и столице, бывал на выставках, в салонах художников, сравнивал, огорчался, злился на себя, забрасывал все на месяцы. И впрямь, стоит ли этим всем заниматься теперь, в его годы? Мазня, самодеятельность — не больше…  Ну что ж, ушло его время, больно, но надо смириться. Мало ли таких неудачников, как он? Зачем же портить жизнь себе и другим?

Так он говорил сам себе, но стоило услышать те же слова от кого другого, он ожесточался, мог сорваться, обругать. Потом выгребал холсты и краски из чулана, и все начиналось сначала. Некоторые его этюды хвалили друзья, но он им уже не верил. Приходили мысли посчитать эту свою страсть простым увлечением — как у других рыбалка или, там, марки — и на этом успокоиться, помаленьку в субботу марать холст, рисовать всякие картинки на природе. Но что-то мешало. Опять он уходил в себя, часами, а то и днями ни с кем не разговаривал, нервничал. Мать вздыхала, сестры фыркали и не приходили в дом, неделями не приводили племянников. Ушла жена… 

В заводском Доме культуры впервые в истории городка открылась городская студия самодеятельных художников. Вел ее профессионал, москвич. Он взялся за это дело временно, на год, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум и спокойно писать свое. Вел занятия два раза в неделю. Незаметно увлекся, оборудовал залы студии, стал вывозить ребят — школьников, молодых рабочих — на пленэр. С Пашкой у него отношения поначалу не складывались, тот держался настороженно: все-таки был самым старшим. Неохотно показывал свои работы. Поразило Пашку, что в городе оказалось много ребят, желавших заниматься живописью, причем серьезно.

В июле прошлого года они с москвичом вдвоем уехали на полмесяца в дальний рыбацкий поселок. Здесь-то Пашка впервые увидел, как работает настоящий художник. Он словно набрасывался на все увиденное. Восход, полдень, закат, солнце, туман, ливень, старые рыбацкие лодки, мокрый песок, пузырящаяся речка, гниющие водоросли, разномастные собаки, старый рыбак, женщины на разделке горбуши, дети, помогающие разгружать баркасы, — все, что попадало ему на глаза, перекочевывало на страницы альбома, на небольшие холсты. Он мычал что-то неразборчивое на осторожные Пашкины вопросы и безостановочно курил. Только поздно вечером приходил в себя, возбужденно ходил по комнате, все так же смолил «Беломор» — худой, невысокий, с растрепанной редкой бородкой — и говорил, говорил. Оказался он не москвичом, там только учился в Суриковском, а сам был из села, с Украины, с петухов на печках начинал свою живопись.

Был он с Пашкой одних лет, но разница была между ними, как считал Пашка, огромная. Он не сделал и малой доли того, что успел художник, и ему горько становилось от этой мысли. Ведь все могло быть иначе, живи он не здесь…  Но как-то вечером художник остановил свой бег по комнате, сердито оглядел ее, выругался. Потом сразу сделался несчастным, совсем маленьким и с тоской сказал:

— Ну зачем мне это все?..

И начал говорить, что чертовски устал, что сделал уже миллион набросков, а все это никак не выливается в большое, главное. Надоело, сколько можно! Жизнь уходит, ничего он не успевает, а чтобы сделать что-то стоящее, надо работать еще больше.

— Куда же больше-то? — поразился Пашка.

— А вот так, — сказал художник и медленно, с расстановкой пояснил: — Если хочешь заниматься этим делом по-настоящему, занимайся только им. Ты можешь ошибиться в выборе дела, но уж коли выбрал — иди. Обнаружить и понять свою ошибку в конце жизни — это все-таки легче, чем с молодости всю жизнь мучиться и сомневаться, то ли ты выбрал. Красиво сказано, а? — хохотнул он, но сразу помрачнел.