Твой единственный брат - [19]

И так он это себе нашептывал, так старательно себя уговаривал, что страх вроде бы начал снова отпускать. Он немного расслабился, приложил щеку к прохладному прикладу карабина. И вдруг захотелось уткнуться в теплые женские колени, по-щенячьи все вы-скулить, выложить. Но что? И кому?..

Десантники устали. Пока ставили палатку и смывали копоть в ручье, успели немного остыть от нескольких часов близкого соседства с огнем.

Ужин готовить был черед Дышкина-два. С общего молчаливого согласия он не стал разводить костер, открыл три банки тушенки, нарезал хлеб, достал лук. Сели в кружок у свечки, захрумкали луковицами и пустили тушенку по кругу. Пашка посматривал на Буршилова. Тот ел жадно, налегая на лук, ни на кого не глядя. Видно, не забыл Пашкиного взгляда на метеостанции. Пашке хотелось сказать что-нибудь примиряющее, ведь вместе работали, и он не заметил, чтобы новенький отвиливал, пугался огня. Впрочем, чего пугаться? Огонь полз еле-еле, только в центре горело сильно.

— Далеко ли он ушел? — подумал вслух Глебов.

Дышкин-один хмыкнул, а его брат сказал:

— Кто — хмырь этот? Куда ушел — вот вопрос.

Буршилов резко поднял голову, и взгляд его Пашке не понравился.

— И зачем это он? — сказал Глебов, старательно разглаживая на колене газету, в которую была завернута буханка хлеба. Он завалился на спину, поближе к свече, положил голову на Пашкин сапог и стал разглядывать газету. — Старая газетка-то. Постой-ка, Пашка, а ведь тут про тебя есть.

— Чего там еще?

— Хо-хо, о выставке. Помнишь, ты меня туда таскал? Вот: «Безусловно, удался автору «Порыв». Этот этюд наполнен животрепещущим ощущением природы». Ну и сказанул! Паш, а как это — «животрепещущий»? Чем это ты наполнил?

— Пошел к черту!

Глебов едва успел убрать голову с сапога.

— Не буду, не буду, — сказал примирительно.

К Пашке Глебов испытывал уважение, даже искал его дружбы. Он был в общем-то неплохой парень, но еще ничего не видел впереди, все еще искал.

Пашка встал. Неприятно ему было вспоминать о той выставке. Казалось, что все там было недоработанным, и теперь, будь его воля, ничего бы не выставил. Он шагнул через ноги товарищей, вылез из палатки и плотно застегнул за собой полог. Дышкин-два прикрыл свечу ладонями, успокоил пламя.

— А он что — художник? — спросил Буршилов.

— Художник, но любитель, — сказал Глебов. — Я видел его картинки. Ничего. Похоже, будто в окошко глядишь. А вот один там бабу нарисовал, голую. Почему-то вся оранжевая, на стуле сидит, а сзади мужик синий, словно в тумане.

— Делать им нечего, — сказал Буршилов.

— Чего? — не понял Глебов. Он любил поговорить.

— Ну — зачем они малюют? И Пашка? Жениться ему надо, детей растить. Мужику, небось, уже тридцать?

— Тридцать три, — сказал Глебов. — А мне двадцать два. Ну и что? Это его личное дело. Вот Дышкины охотничают, Пашка рисует. А мне так все равно.

— И тебе бы бабу да пацанов, не было бы все равно. Где бы денег поболе достать — вот о чем думал бы.

— Деньги — они б на другое сгодились. А пацаны — они в чужом огороде хороши. А ты чего это взъерепенился? Семья замордовала, что ли? Деньги… 

— Да, деньги, — твердо сказал Буршилов. — Семья замордует, ежели сам не мужик. А без семьи нельзя.

— Хо, что ж ты в десантники попер? Семья далеко, да и не больно заработаешь. Тариф невелик, накрутки не очень. К нам больше те текут, кого с производства за пьянку шибанули, или такие, как Дышкины, — их из тайги не выманишь. А ты чего?

— А что — я? Я за здоровьем в лес, полезно.

— Ты не крути, чего там.

— Я не кручу…  Рыбкой, говорят, у вас можно заняться. Вот как сейчас. Сядем где у речки, а вертолета нет, за час можно насшибать, а?

— Можно, — нехотя согласился Дышкин-два.

— Себе немного да родне, — продолжал Буршилов. — И знакомые заказывали.

— А ты, дядя, с дальним прицелом, — протянул Дышкин-один.

— А что! — воодушевленно продолжал Буршилов. — Мне немного надо, кило двести-триста. Вон ее сколь прет летом по речкам. Вы-то себе, небось, берете? У вас же техника, вертолет. А у моего шуряка «Москвич». Подгоним — шито-крыто.

— Не объешься, дядя? — прищурился Дышкин-один. — Аппетит разгорится — не остановишься. Немножко себе, остальное — продать. Так, что ли?

— Почему бы и нет? Немножко икорки да рыбки.

— А ты знаешь, сколь за это дают?

— Дуракам дают! — отрезал Буршилов. — Все берут. Ваши-то брали. Те, что позапрошлый год попались. Ну и дураки. Попались-то случайно. На аэродроме из вертолета мешки вытащили, а тут — активист из народного контроля. Не подвернись он, ничего бы не было, а?

— Много ты знаешь, моржовое изделие. Думаешь, после такого еще кто решится?

— А что — все другими сделались? Такого не бывает. Осторожнее только стали, вот и все.

— Слушай, дядя, мой тебе совет, — придвинулся к нему Дышкин-один. — Может, ты и прав. За каждого ручаться не могу. Но не вздумай такого при Пашке сказать: он со странностями. А мы его уважаем, понял? Неудачная тебе компания попалась. Не ангелы, берем, как правильно выразился товарищ Глебов. Но исключительно на закуску. То есть, чуть-чуть. А тебе помочь, увы, не можем. И твой шуряк с «Москвичом» не нужен. Просись в другую группу. Я тебе, так и быть, подкину под осень пару горбушин, но не больше, понял?