Твой единственный брат - [18]

— … А ей что надо? Тоже мне — с принципами! Пока отец был жив, тоже башли с него тянула, шмотки любила будь здоров. Теперь, видишь ли, перед мужем хочет быть честной — брат, то есть я, «и пьянь, и дрянь, и жену выгнал, и дом разорил, и мать выпроводил»…  Да мать сама к тетке перебралась. А жена…  жена — сука, туда ей и дорога!

Геннадий кивал сочувственно, неторопливо закусывая. А он ожесточался все больше на своих родных и сильнее всего — на отца.

— А что он мне дал? Ну дом этот, ну мотоцикл. А дальше? Сам-то умел вертеться, а меня не научил. Мне скоро тридцать… 

Геннадий, прижмурившись, сказал:

— Уезжать тебе надо.

Он, конечно, не мог вот так, сразу, согласиться, хотя понимал, что давно к этому готов, что ожидал услышать нечто подобное, да и устал от пустого громадного дома, где из шести комнат жизнь едва теплилась в спальне и на кухне, а в другие помещения и заходить не стоило: там не оставалось ни мебели, ни книг. Но сказал:

— А чего мне ехать? Вон домина какой, с руками оторвут. Такие же, как ты, — северяне.

— А сам куда денешься? Да и надолго ли денег от дома хватит? Тебе-то, с твоими запросами? — спокойно возразил Геннадий. — А я тебе дело предлагаю. Всего-то лет на пять от своих южных красот оторвешься. Дом оставишь мне — временно, конечно, пока сам в отъезде будешь. А дело там верное: видишь — сижу перед тобой жив-здоров. Я не жадный, мог бы там еще долго торчать, но мне хватит того, что уже есть. Там все отлажено, за пять лет все свои проблемы решишь.

Геннадий рассчитал все верно. Заранее узнал, что он и на лыжах когда-то хорошо бегал, и стреляет неплохо. Немного даже подыграл на этом, сказав, что с такой подготовкой можно всего что хочешь добиться, а красивая жизнь никуда не уйдет. Так что уговаривать его долго не пришлось.

Потом, уже на востоке, он как-то задумался: почему все же так быстро, легко согласился на это дело? И почему Геннадий почти сразу в открытую предложил этот вариант? Будто предлагал заниматься законным, по штатному расписанию, делом. Сказать, что свой своего сразу отметил? Скорее другое. Ну, как в такси или в парикмахерской, когда трояк сверху кладешь в открытую, да попробуй еще не положи. Или на работу устраиваешься, где многое можно иметь, там уж обязательно надо положить. Опять же в открытую. Вот в чем дело — о подобных вещах перестали бояться говорить в открытую… 

… На новом месте он поселился в небольшом домике на самом берегу бухты. Освоил моторную лодку. Сначала гонял на одном «Вихре», потом стал ставить спаренные. От Геннадия ему достались японские сетки. Бочки с горбушей он прятал так, что никакой рыбнадзор не мог бы найти. Он и не считал, что делает что-то предосудительное, многие здесь занимались этим, — ну, правда, не с таким размахом. Жизнь и здесь как-то наладилась. На двух моторах он получал те же ощущения, что и на мотоцикле. Становился сильнее, страх прятался где-то глубоко.

Потом стал похаживать и в лес, охотился. Пил мало, окреп. И скоро получил предложение, которое принял быстро, без особых колебаний, так как гарантия безопасности показалась ему надежной.

С тех пор рыбалка стала просто ширмой. Он иногда даже давался рыбнадзору в руки, винился, платил мелкие штрафы, — чтобы делать главное, чтобы не раскрылось. И это главное удавалось, отчего с каждым годом у него становилось легче на душе. Ведь рос денежный запас. Он мечтал, как вернется, как соберет всех и скажет… 

Но жил в нем подспудно все тот же проклятый страх, впервые посетивший его, когда он удирал от гаишников, приходивший потом не раз, а особенно когда остался совсем один. И он очень боялся, чтобы этот страх не выскочил в самый неподходящий момент. Но когда ему сообщили, что надо срочно идти в тайгу и все ликвидировать, страх в нем даже не шевельнулся, будто его и не было вовсе. Он был к такому готов: знал, что это ему ничем не грозит. С тем, что он собрал за четыре года, можно возвращаться к хорошей жизни. Можно было, конечно, еще год-два здесь покрутиться, но можно и завязывать. Однако это было три дня назад, когда он только собирался в тайгу. Теперь же опять появилось противное, сосущее ощущение страха. Не успел он, не успел допалить все снасти. А теперь уже нельзя вернуться туда. Ведь туда, вверх по ручью, откуда он спустился, прошел вертолет. А это могло решить многое. При сломанной-то ноге.

Если только найдут…  У ручья было тихо, но он на всякий случай подтянул поближе карабин, свалившийся с плеча, когда он упал, и превозмогая боль, повернулся на бок, опираясь на здоровую ногу. Теперь можно просматривать перелесок вдоль ручья.

Он пока не знал, что будет и как ему себя вести. Мысли текли невеселые, поднимались старые и новые обиды. Ведь и он был нужен когда-то друзьям или как их там? Потом долгие годы никого не было, пока не уехал сюда. Здесь он сам себя поставил так, что все больше становился нужным, даже просители появились. Но какая это дружба, друзей-то уже не было. Все эти просители были одинаковы, он легко разгадывал их нехитрые устремления. Он был уверен: такие устремления присущи всем — одним больше, другим меньше. Только сам метил выше — мечтал о триумфальном своем возвращении. А остальные заняты лишь мелкой, сегодняшней выгодой. И даже о тех, что, может быть, идут сейчас по его следу, он не думал лучше. Они не его преследуют, они свою зависть хотят удовлетворить. Потому что им не иметь того, что есть у него. Может, и не идут они по следу, но готовым быть все-таки надо…