Твой единственный брат - [17]

Подошел брат. Дышкин-один протянул ему сигареты, подвинулся.

— Ты понял? — спросил Дышкин-два.

Дышкин-один молчал. Он сидел, прислонясь спиной к толстому стволу лиственницы, единственной, чешуйчатая кора которой почему-то не обуглилась. Дышкин-два смотрел на брата, такого же приземистого, белесого, а тот чувствовал, как в затылок впивается кора, и думал, что вот какой-то гад поджег тайгу, сволочь этакая; зачем ему это понадобилось, зачем он собрал в кучу ловушки, капканы, разворотил землянку и поджег все это, зачем?.. Чье это снаряжение, ведь участок для промысла здесь закрыт давно? Здесь и еще на несколько десятков километров вокруг. Дышкиным ли это не знать — исколесили тут все за многие годы. Что же здесь произошло?

— Я так думаю, — сказал Дышкин-два, — что неплохо бы достать этого подонка. Не мог он уйти далеко.

— А в какую сторону?

— Да по ручью, куда же еще.

— А если перешел по гольцам на другой ручей?

— Нет, он по этому ручью ушел. Потом через речку — и на перевал, а там на поезд.

— Может, и так. А если их двое или трое?

— Нет, один. Нары были на одного, еще кое-что.

— Знаю. Это я так, — сказал Дышкин-один. — Сейчас уже поздно. Давай утром. Глебов, ты понял? — спросил он у подошедшего инструктора. — Надо достать этого гада.

— Хватит выдумывать.

Глебов был самоуверен, он прошел отличную подготовку сержанта десантных войск, а все остальные в группе — лишь краткосрочные курсы лесных пожарных. Это был первый полет Глебова инструктором, надо было утверждаться. Правда, он попытался немного смягчить свои слова:

— Придет вертолет, посмотрим. Пошли ставить палатку.

… В Приморск он попал, можно сказать, случайно, нужда заставила. Он и не подозревал, что когда-нибудь будет заниматься таким делом. Да и зачем? Деньги у него всегда были, а друзей хватало. Он мог позволить себе слетать на субботу и воскресенье в столицу — мать пару сотен выкладывала без разговоров, а если жалилась, он на нее кричал, грозил уйти или, наоборот, обнимал ее, ласкался, и та таяла. Отцу было все равно, денег он не считал, они приходили легко.

Иногда друзья куда-то терялись, один даже пытался заикнуться, что, мол, тебя пока не раскусили, молод еще. Он испугался. Лихорадочно соображал, как себя повести. Может, наорать? Выбрал иное. Обнял друга за плечи:

— Да брось ты! Ну чего по дурости не бывает? Что, я тебя в кабалу загнал, да? Ништяк. Чего нам не хватает, все есть.

Он не был жаден на деньги, они у него не задерживались. В школе, в техникуме ходил с друзьями в кафе, рестораны. И после техникума. Устраивался на работу, отец пробивал ему тепленькие должности, но он долго не выдерживал, все было не по душе. Позже, в полосу неудач, начинал думать — за что же так с ним? За что? Ведь он был неплохой парень, учителя его хвалили, все предметы давались ему легко, была развита память, и он учебники в руки почти не брал. Неплохо бегал на лыжах, умел хорошо стрелять. И друзья, подруги его обожали. Ну, правда, ему нравилось их подчинять, так что в этом предосудительного, должен же кто-то быть лидером?

Как-то, в глухую полосу невезения, когда он уже несколько лет жил в одиночестве в большом родительском доме, его за полночь поднял приятель, один из немногих, еще остававшихся у него. Он привел незнакомого парня, представив его как дальневосточника. Парень был сдержан, но вел себя уверенно. Был он невысок, плотен, улыбался дружелюбно. Чем-то сразу понравился. Из большой спортивной «адидасихи» выложил крупную рыбину с легкими красноватыми пятнами на широких боках, выставил бутылку спирта, двухлитровую банку брусники, баночку красной икры.

Приятель подмигивал за его спиной, делал знаки, — мол, раскрутим сейчас мужика. А он растерялся: давно в его доме не появлялось такого. Бросился было включать стереоустановку, чтоб выглядеть на уровне, но вспомнил, что загнал ее еще год назад, следом за лучшими, из-за кордона, дисками, которые прежде, еще при отце, даже переписывать никому не давал. Теряясь, суетился, чувствуя, что должен быть на высоте в глазах этого спокойного, уверенного парня. Даже забыл о приятеле, перед которым и немногими другими, еще посещавшими его, всегда старался выглядеть удачливым, все имеющим, с обеспеченной перспективой. Последние годы это давалось с таким трудом, что лишь немногие еще верили в него. Но оказалось, что теперь перед ним человек, перед которым не надо тужиться, — это чувствовалось сразу. Не только в том, что он выложил на стол из модной черной сумки, но и в том, как он это сделал.

Брусничным соком густо разбавили спирт. Приятель быстро сошел с катушек, и его уложили. А он сам не спешил, предчувствуя что-то, и грыз хлебные корки с красными бусинками икры, откусывал нежное мясо кеты, возвращаясь к забытому уже ощущению доступности того, что дано далеко не каждому. Отцу было дано. Он многое себе позволял, пока не стало ясно, что все это делает слишком явно и в больших масштабах. Но его хватило на то, чтобы избежать ареста, покончить с собой. А сын до сих пор считал это предательством.

Геннадий (так представился незнакомец) тоже не спешил, спрашивая что-то о городе, еще о чем-то. Словно невзначай перевел разговор на него, видимо, поняв, что пришла пора. Он и в самом деле был готов, расслабился, да тут еще и вопросы с сочувствием — о семье, родителях, доме, о нем самом. И, может быть впервые, стал все выкладывать чужому человеку, поначалу как бы с самоиронией, а после проникаясь сочувствием к себе все сильнее, озлясь на других.