Твой единственный брат - [15]

Летнаб снова смотрит вперед, надвигает наушники. Грохот двигателя сразу сникает, зато появляется пыхтенье, бульканье, напоминающее какую-то мелодию. Летнаб морщится, отключает связь, косится на первого пилота. Тому нет еще и сорока, но из-под наушников выбивается седина. Летнабу нравится, что он всегда спокоен — хотя бы внешне, что к любым передрягам относится философски. Но иногда это летнаба раздражает, потому что сам он очень молод и нетерпелив.

Пилот оборачивается в проем грузовой кабины, подмигивает и что-то кричит. Летнаб нажимает на тумблер и ловит кончик фразы: «… метео».

Впереди, меж сопок, белый извив речки плавен и узок, будто клинок. К нему прижаты несколько темных домишек и матовый квадрат посадочной площадки.

Двигатель уже смолк, а лопасти долго не замирают, утомленно покачиваясь. К вертолету подходят люди — двое мужчин, три женщины, трое ребятишек. Еще черная, с белым ухом лайка и белая коза с обрывком веревку на шее. Десантники, вернувшиеся в привычный обжитой мир, наскоро приглаживают волосы, одергивают штормовки и спрыгивают едва ли не с верхней ступеньки трапа.

Пашка не торопился. Он заметил на сопке яркое пятно багульника. И пока шел через площадку, покрытую новой, еще слабенькой травой, все поглядывал на склон. Летнаб и пилоты толковали о чем-то с обитателями станции, а десантники окружили девушку, стоявшую с козой в стороне.

Пашка раздвинул парней, протянул руку:

— Здравствуй, сестренка. Меня зовут Павел Аристархович Зубов. Ну, как перезимовала?

Девушка молча улыбнулась, и Пашке стало неловко. Синие спортивные брюки, закатанные до колен, синяя майка, высокая грудь, чуть широковатые плечи…  Девушка молча оглядывает Пашку узкими черными глазами, а пальцы теребят белые пряди за рогами у козы.

— А Паша у нас, между прочим, холостяк, — говорит Дышкин-два.

— Не-е, — подхватывает Дышкин-один. — Ей летнаб больше подходит. Он в форме и с нашивочками. Летает, пока мы по тайге носимся.

— Павел Аристархович, хотите багульника? — наконец спрашивает девушка и, не дожидаясь ответа, бежит через поле к сопке. Коза мекнула и засеменила следом, тряся розовым выменем.

— Подкатиться бы к этой пацанке! — подмигнул стоявший чуть в стороне Буршилов.

Дышкин-два хмыкнул. До Пашки сначала не дошло, что сказал этот парень. Он смотрел вслед девушке. Потом резко глянул на Буршилова и пошел к вертолету.

Девчонку эту Пашка ни разу не видел, но знал: она заканчивает первую свою зимовку на станции, первую в жизни, и знал, каково это, пусть даже рядом две семьи. Семьи-то чужие. И одиночество — непривычное, незнакомое ей, из города попавшей сразу в таежную глухомань. Он вспомнил, как после осеннего пожара их вывозили на базу и на несколько минут вертолет приземлился на метеостанции. Тогда он и услышал, что на станции появилась эта девушка. Правда, ее самой не было — она поднялась на сопку, к приборам. Пашка еще подумал: каково ей будет здесь, за несколько сотен километров от ближайшего поселка?

Зимой было не до таких мыслей. Шел конец года, цех гнал план, приходилось вкалывать по полторы смены: варили трубопроводы на судах. Потом он торопился что-нибудь представить на выставку в Доме культуры и работал в январе и феврале по ночам. Все-таки первая у него выставка, хоть и коллективная.

Но весной, как уже твердо решил, подал заявление об уходе. Начальник цеха махнул рукой, спросил лишь: «Осенью придешь?». Пашка кивнул, хотя вовсе не был в этом уверен. На следующий день был уже в авиаотделении. Но про девчонку эту он тогда и не вспомнил. А теперь она сразу приковала его внимание. Он считал, что у человека — любого, а тем более у девчонки, — от впервые испытанного одиночества должно появляться что-то особенное, доверие, что ли, чутье на хорошего человека. И отразиться это должно прежде всего в глазах. И Пашка хотел заглянуть ей в глаза, уловить это. А когда он попытался это сделать, она угадала его желание. И поэтому побегала за багульником. Чтобы он, Пашка, не увидел ее глаз… 

Пилот дал команду на взлет. Он уступил первым трап летнабу, хотя тот был чуть не вдвое моложе его, — мол, видишь, я же знал, что буду прав. Летнаб хмурился. Конечно, хорошо, что, судя по словам метеорологов, в этих местах пока никто из чужих не появлялся — с той поры, когда последние промысловики-охотники вышли из тайги. Но хотелось доказать, что не зря они, черт побери, жгут бензин и гоняют МИ-восьмой.

Двигатель засвистел, будто горохом посыпал, лопасти двинулись, закручивая пыль на площадке. Вертолет мелко вздрагивал, а на склоне сопки замерла девушка. Она держала лилово-розовый букет… 

Земля и все, что на ней, уменьшаются быстрее, чем самолет или вертолет, идущие вверх. Это Пашка заметил давно, и это его занимало, как и многое другое, что хотелось запомнить и запечатлеть. К примеру, движение листвы или льющийся меж деревьев желтый свет из окна большого дома, погруженного в ночь. Это давалось легко, возникало на холсте за час-другой. Не удавалось иное — движение человека. А ведь жест руки, мимолетность улыбки — гораздо важнее, чем движение ветра, травы, деревьев. Это не давалось, ускользало. А вот сейчас вдруг появилось что-то…  Виделся, пока смутно, новый холст, вроде синий, с ярким пятном багульника. И в центре, — не крупно, но в центре, — эта девушка.