Твой единственный брат - [20]

Буршилов хотел что-то сказать, но раздумал, полез в спальник. Молча укладывались остальные.

… Он устал. Близилась ночь, но никто не шел, как он ни вглядывался в серую прогалину вверх по ручью. Он давно бы устроился удобнее, наломал лапнику, попробовал затянуть ногу в лубки, но боялся ослабить наблюдение. Кто знает, может, в вертолете и собаки были? Но если собаки, давно должны были взять след. Ведь он не предусмотрел этого, даже махорки нюхательной не «прихватил. А может, они пока огнем занимаются, считая, что он далеко не уйдет?

Он переместился за бугорок у корня, устроил ногу на рюкзак, чтобы не очень холодило от земли.

Успело ли все сгореть? Вряд ли. Минут двадцать он ждал, пока займется хороший огонь, да полчаса отмахал по ручью. Ах черт, а все-таки зря он такой пожар устроил. Сжег бы понемногу снаряжение и ушел не спеша. Хотя они все равно бы сюда прибыли, тем более они уже здесь…  Значит, дознались раньше, по следу шли? И выходит, он правильно сделал, что не стал долго ждать у огня, начал спускаться по ручью. Нет, все верно. Если бы не нога, он был бы уже далеко. А вот сейчас приходится валяться здесь и ждать. Ждать, ждать…  Хотя в ночь они не пойдут, побоятся. Или пойдут? Пойдут, так он встретит…  Ночью далеко слышно, успеет упредить. Да и без фонарей не пойдут, как без них углядеть тропу? А фонари их выдадут, удобнее будет бить.

Нет, все ж таки не попрут они на ночь глядя. Если бы пошли, давно бы уже были здесь. А он бы их встретил, обязательно… 

Он словно подстегивал себя, ощущая, как все быстрее пульсирует в висках боль, сильнее ознобливает тело.

Ему надо уйти, не может же он попасться сейчас — такой ловкий, сильный, такой удачливый в последние годы. Это было бы просто несправедливо. Ведь он сам себе создавал эту жизнь, никому не мешал, мытарился долгими сутками по тайге, не досыпал, замерзал. Может, именно здесь, во время долгих одиноких скитаний, он понял, каким был раньше идиотом, что разогнал близких, жену, даже мать. Не так надо было жить, не так. Если бы вовремя понял это, не таскался бы сейчас бирюком по тайге, а жил бы у себя, в собственном родительском доме. Надо было крепче привязывать всех к себе, поменьше кричать на них, ласковей разговаривать, гнуть по-тихому. Тогда бы не остался один. Дурак, ох и дурак! А теперь вот расхлебывай, да как еще все обернется… 

Сегодня, похоже, никого уже не будет, но проклятый озноб, ломота в костях, боль в ноге, виски разламывает. Как бы еще воспаление легких не началось… 

Он вырезал из тонкой березки две палки, стесал их с одной стороны, достал из рюкзака веревку. Осторожно подтянул ногу, согнул ее в колене. Крови в сапоге не было, значит, перелом закрытый. Попытался стянуть сапог, но боль стала такой нестерпимой, что он потерял сознание.

Придя в себя, решил действовать иначе. Опять подтянул ногу, стал помаленьку проталкивать в сапог палку, прижимая портянку к ноге. Боль была острая, но теперь он перетерпел ее. Вздохнул с облегчением, когда палка уперлась в стельку. То же самое, передохнув, проделал со второй палкой, только проталкивал ее с другой стороны ноги. Снова полежал, успокаивая боль. Потом намотал веревку, наложив ее плотно, как витки проволоки на катушку, поверх сапога. Получилось неплохо, он даже повеселел. Стал ломать еловые ветки, стелить постель. К утру, боль утихнет, можно будет двинуться в путь, а если они без собаки, им его не найти, не унюхать. Пропустит их, отсидится в кустах. За сутки уйдет на перевал, спустится к железке — и поминай как звали. Карабин теперь с ним, не в тайге, снаряжение, надо думать, все же сгорело. С карабином, как ни жалко, придется расстаться — таково указание. Поутру он вырежет себе подпорку и пойдет потихоньку. Уйдет!..

Пашка проснулся внезапно, но не сразу понял — почему. Он всегда остро ощущал запахи, слышал каждый шорох. Но запах гари так и простоял всю ночь в плотно закупоренной палатке, а шорохом палатка была переполнена — по полотну шуршал дождь, первый в этом году. Пашка лежал, пытаясь понять, что его разбудило, глядел на сереющее полотно, и что-то в него входило, просачивалось обрывками даже не мыслей, а неясных каких-то ощущений, светлых и легких, и он боялся их спугнуть.

Вдруг почувствовал, что вокруг палатки — тайга, глухая и мокрая, притихшая, прислушивающаяся к дождю, который послушно ложится на распадки и сопки. Будто ждет ответа. И к нему, Пашке, прислушивается, а он должен, он уже может сказать то, что давно хотелось, но он не мог, так как что-то мешало или просто не хватало сил, и получалось все не так. А вот сейчас, в эти минуты, под шум дождя и древнюю думу тайги, начинало вырисовываться то, к чему шел, меняя работу, не встречаясь с друзьями, тяжело расставаясь с женой, уставшей от его замкнутости, неожиданных вспышек страсти и таких же неожиданных нервных срывов, — шел все эти годы.

Ему самому казалось странным особое какое-то состояние, однажды пришедшее и уже не оставляющее его весь последний год. Было оно, это состояние, в приподнятости, словно бы оторванности от всего окружающего, как бы слегка над ним, позволяющей все видеть выпуклым одновременно: и то, что совсем рядом, и то, что можно разглядеть лишь с высокой сопки в сильный бинокль или даже просто угадать.