Творения святого отца нашего Никифора, архиепископа Константинопольского - [168]

37. «Но с изображениями Христа, говорят они, начертывается и нечто другое — гнусное и отвратительное, например, на иконе воскресения — ад попираемый, — диавол побежденный и поверженный и тому подобное, незаметно и всему этому воздается поклонение. Отсюда недопустимо поклоняться и иконе Христа». Безумцы здесь попадают в собственные сети. Оказывается, они думают то же самое, в чем обвиняют и нас. Они против воли признают, что честь, воздаваемая образам, восходит к первообразам. Ибо если именно поэтому они отвергают все упомянутое, то тем более должны быть чтимы святыни, дабы честь восходила к первообразу. Из этого очень легко догадаться, что они мало-помалу начинают обнаруживать и вскрывать перед более понимающими, от многих доселе ускользавший, коварный и лукавый взгляд на крест Христа. Установив такую точку зрения, они, по Божию попечению, потом естественно и последовательно могут заявить, что не будут поклоняться и распятому Христу, так как с Ним сораспяты злодеи и разбойники. Но мы, христиане, бодрствуем и не обратились в животных подобно им. Мы знаем, чему поклоняемся. Священные изображения мы почитаем, как святыни, а упомянутые скверности рассматриваем и признаем, как омертвелое и попираемое. Боголюбивые живописцы начертали их не в воздаяние чести, а представляя их жалкое и страшное падение. Взирая на это, мы прославляем ниспровергшего Господа и вследствие того еще усерднее поклоняемся честному изображению Его, приводя себе на память совершенные Им для нас достодивные благодеяния и общее спасение рода нашего. Мы дивимся величию Его и воспеваем человеколюбивое нисшествие Его. На основании настоящего размышления о будущем можно сказать, как они будут относиться и к священному Евангельскому повествованию, обвиняя его за упоминание о бесах и духах нечистых. Но не ради бесов, а ради Чудотворившего и изгонявшего бесов и Исцелявшего недуги, несомненно, составлено было это повествование. И поклонение наше не относится к бесам одновременно с Евангелием; оно хотя и воздается в чувственной форме чувственно зримым святыням, однако мысленно мы возносим почитание Виновнику их. Притом все это совершается символически, ибо наше поклонение и служение истинно и собственно, по слову Спасителя, есть поклонение в духе и истине (Ин 4, 22–23). Мы знаем, чему мы поклоняемся, а они не знают, чему мы поклоняемся, ибо не знают великой тайны божественного домостроительства.

38. Сверх того они говорят: «Ты описываешь Христа до Его страданий и воскресения. Но что ты будешь говорить после воскресения? Ибо обстоятельства не пребывали одинаковыми: тело Христа с этого времени соделалось нетленным и, следовательно, бессмертным. Каким же образом допустимо твое описание? И как можно описать Вошедшего к ученикам при затворенных дверях и не связанного никакими препятствиями?». Бесстыдно подражая дерзости докетов, они пустословят, что один из учеников своими руками не прикасался к божественным ребрам, что, получив повеление Спасителя, не привел этого повеления в исполнение. Вследствие этого Спаситель не был видим телесно; и тело Его не было настоящее тело. Таким образом, в их глазах и Евангелия не заслуживают веры. Но недоумевающий касательно этого пусть обратит внимание на следующее: сказав вошедший, ты разрешил недоумение, потому что входить и выходить, перемещаться отсюда туда, есть не что иное, как признак описуемости. То, что находится внутри и не находится в то же время вне, — без сомнения описуемо. Это же можно наблюдать и во время воскресения, когда был положен камень на гроб и запечатан, ибо восставшее тело не было одновременно во гробе. Из сего несомненно следует, что оно описуемо. Притом восстание из мертвых, нахождение внутри дома при затворенных дверях и подобные этим явления происходят не по закону тела и нашего материального и тленного естества. И раньше страданий видели Спасителя шествовавшим по волнам, прикосновением руки воскресавшим мертвых и совершавшим другие подобные чудеса телесно. Все это мы не называем признаками тела, а Спасителя не называем бестелесным. Все это было совершено могущественной необоримой силою, которой покорялось все, и совершено именно чудесно, а не по свойству тела. А когда после воскресения оно возблистало красотой нетления, соделалось бессмертным, совершенно очистилось от тления и дебелости вместе с соединенным с ним ипостасно и не отделимым от него естеством, от которого оно восприняло преестественные свойства, то совершало действия, превышающие природу тела, и, как естественно, свойственные не просто телу, но телу божественному и нетленному.

Соделавшись таким, Спаситель, однако, был видим, хотя не так, как прежде, когда обращался со всеми. Он являлся только лицам, достойным такого созерцания и показывал им следы распятия на кресте. В этом нас убеждает ученик (и это мы принимаем охотно и с верою), осязавший божественные ребра и громко и ясно воскликнувший: Господь мой и Бог мой (Ин 20, 28), — также честные жены, осязавшие пречистые ноги, а сверх того и спутники с горевшим сердцем и с глазами, удержанными во время беседы от признания Его (Лк 24, 16), что разрешилось только после преломления хлеба. И сам Иисус принял пищу и питие, хотя тело Его было нетленно, и сделал Он это не вследствие нужды, а по снисхождению и домостроительно, дабы верили, что это был именно Он, и чтобы таинство воскресения считалось истинным, а не мнимым. Равным образом как же божественные ученики могли видеть Взятого из среды их возносящимся на небо, как соучастника Отчей славы, пришедшего также снова, согласно возглашению предпосланных премирных сил, если тело было неописуемо? Или как великий Стефан, первый и величайший мученик, во время истязания, немного спустя после вознесения Спасителя на небо, видел, как подобает видеть человеку, исполненному такой благодати и насколько это могла преестественно вместить человеческая природа? Не созерцал ли он Спасителя в образе, в котором он был видим на земле у нас, стоящим одесную Отчей славы? Ибо как иначе он мог сказать: