Творчество - [21]

— Определенно повезло вам, товарищ Камаев!

Не только организаторской стрункой отличалась Власова — была и способным исполнителем. Особенно удавались роли лирические, мечтательные. И до того менялся весь ее облик, что клубные зрители удивлялись: «Неужто Власова? Ольга Власова? Та, что в механическом?»

Но сейчас она стояла перед Сергеем в том виде, в каком привыкли видеть ее на заводе: плотная, коренастая, пышущая здоровьем. Веснушки, рассыпанные по округлому лицу, могли бы ему придать не только добродушное — попросту наивное выражение, если бы не резко очерченные губы и очень прямой, твердый взгляд. Этот взгляд делал Власову старше ее двадцати лет. Зато улыбка была незлобивой, почти ребяческой.

— Время еще есть, — кивнул Сергей, посмотрев на часы.

— А чем заниматься будем?

Сергей не успел ответить. Возмущенно охнув, Власова кинулась в сторону, наперерез высокому парню в замасленной спецовке.

Пройдя вперед, Сергей, встреченный приветствиями кружковцев, сперва не обратил внимания на спор, возникший у дверей. Однако вскоре этот спор сделался настолько громким, что все прислушались.

— Брось, Власова!

— Не брошу!

— А я говорю — отвяжись!

Обернувшись, Сергей увидал, как Власова загородила вход. Но парень, оттолкнув ее, проскочил сквозь двери и козырнул с развязной ухмылкой.

— Здрасте, приятели! Слыхали, чего еще требуют?

— Требую! — сказала Власова (пятна выступили на щеках, скрыв веснушки). — Как староста требую!.. Глядите, жених какой. Спецовка — тошно глядеть. Руки немытые, лицо немытое. Чего, Дорофеев, жалеешь — мыла или воды?

— Заткнись! — рванулся он. Но Семен Тихомиров, один из самых невозмутимых кружковцев, заставил его попятиться:

— Ну-ну! Потише!

Шум сделался общим. Сначала трудно было понять, на чьей стороне симпатии. Однако вскоре стало ясно: большинство не одобряет Дорофеева.

Выждав, пока шум немного утих, Власова громко сказала:

— Предлагаю Дорофеева к занятию не допускать.

— А на каком таком основании? Кто какое право имеет?

Сергей перебил эти вопли:

— Обсудим, товарищи, предложение старосты. Что касается меня — я совершенно согласен...

Видя, что почва уходит из-под ног, Дорофеев заскулил, сморщил измазанное лицо:

— Что ж это получается? Рабочего человека жмут!

— Жмут, говоришь? — послышался негромкий голос.

Сухонький, пожилой человек задал этот вопрос. Он стоял на пороге, не сводя с Дорофеева очень живого, пытливого взгляда.

— Смотри-ка, несправедливость какая! Рабочего человека, говоришь, жмут?

И прошел немного вперед, поклонившись Сергею.

— Илья Трофимович, — сказала Власова. — Тут дело такое... Одним словом, разногласие.

— Слыхал. Мимо как раз проходил и слыхал.

Это был Илья Трофимович Гаврилов, один из старейших рабочих завода, признанный мастер токарного дела. На торжественных собраниях он всегда избирался в президиум, заводская многотиражка не раз печатала его воспоминания... Несмотря на преклонный возраст, Илья Трофимович редкий день не бывал на заводе и никак не соглашался признать себя пенсионером.

— Разногласие, говоришь?.. С разрешения товарища кружковода разберемся в этом разногласии.

И спросил приветливо, почти ласково:

— Звать-то как тебя, рабочий человек?

— Дорофеевым.

— Дорофеевым?.. Припоминаю, будто ты из механического?

— Факт.

— То-то мне и помнится. Знакомое имечко. И еще помнится мне рисунок про тебя в стенновке: до того станок в обиде — слезами горючими заливается... Защитите, просит, меня от нерадивого токаря.

— К данному моменту не имеет отношения, — вспыхнул Дорофеев. — Не мешаться бы вам, папаша, в чужие дела!

— В чужие? — все так же ласково переспросил Гаврилов. — А тебе известно, сколько десятков лет я сам проработал в механическом? А знаешь про то, каким был цех тогда?

— Бросьте, папаша, агитировать! Сами нынче грамотные!

— Ах ты, соплячок! — вздохнул Гаврилов (разом сменилась приветливость жестким взглядом). — Тебя и в помине не было, когда мы эту грамоту своим горбом изучали. Ты когда явился?.. На готовенькое! И помещение тебе приготовили сухое, чистое, и вентиляцию по последнему слову, и станок такой... В галстучке, в рубашке маркизетовой стоять за таким станком! А ты... Рабочий, рабочий человек!.. Раз так — обязан всюду звание свое уважать!

Дорофеев не стал дальше слушать. Кинулся за дверь, с топотом скатился по лестнице.

— Вот ведь разговор какой!.. — укоризненно промолвил Гаврилов. Помолчал и одернул пиджак: — Не взыщите, товарищ кружковод. Как тут стерпишь?..

...Занятие началось, когда синевато-пепельные краски уже затушевали позолоту канала. Склоны берега померкли. Отражение мостика растворялось в темнеющей воде...

Вмешательство Гаврилова не помешало — наоборот, помогло занятию. Готовясь к нему, собираясь познакомить кружковцев с эпизодами зрелища, в которых они будут заняты, Сергей беспокоился: удастся ли найти такие ясные слова, чтобы каждый воочию увидел зрелище, увлекся им, независимо от собственной скромной роли?»

В этом и помог Гаврилов, заразив кружковцев искренностью своего чувства. И теперь, раскрывая сжатые строки сценария, Сергей ощущал — доступ к сердцам открыт, зримыми и близкими становятся для каждого образы зрелища.