Турково-Саратовские рассказы - [47]

Я раскашлялся, мне дико захотелось закурить, но, даже если бы я плюнул на окружающих, то все равно бы не смог этого сделать, поскольку, и сигареты, и спички промокли напрочь и представляли собой кашу. Какая-то женщина, услышав мой кашель, обернулась на нас и спросила на полном серьезе:

— Вы, что — за борт упали?

— Да — ответил я, с той долей иронии, на которую был способен в этот момент — но матросы на канате нас подняли на борт, поэтому мы немного промокли.

Она ничего не ответила и отвернулась. Явно ее гораздо сильнее беспокоила своя судьба.

— Холодновато… — сказал наш собеседник, потирая руки.

— Да, — подтвердил я, обижаясь на то, что потереть руки я не могу, так как сведенные от напруги и холода кулаки, еще не разжимались. Иринка стала дышать на них, чтобы они согрелись.

— Ну ничего, минут через десять вся эта байда закончится — сказал наш каспийский друг. — Авось потеплеет…

Мне не понравилось, что последнюю свою фразу он произнес как-то не уверенно, но я быстро забыл об этом, потому что пальцы мои наконец разогнулись. И я, начав тереть ими друг об друга, почувствовал себя как-то уверенней. Типа — выжил!

Как и было сказано бывалым моряком — минут через десять ветер ослаб настолько, что качать нас стало намного слабее, а дождь перестал колошматить по палубе.

— Пойду, узнаю у капитана, сколько же градусов, может у него термометр есть — как бы про себя проговорил наш спутник и его каблуки застучали вверх по трапу.

Я не обернулся, а пошел поближе к окнам, чтобы посмотреть, что творится вокруг, заметив, что корабль взял курс на берег.

Катера и прочие суденешки, вышедшие на воду перед штормом, теперь возвращались к своим причалам. Бедная «Парижская коммуна», дрейфующая неподалеку от Речного вокзала, как гигантский маятник, раскачавшись один раз, так и не могла никак успокоится, а качалась и качалась, хотя волна совсем сникла.

— Караул! Двенадцать градусов! — раздалось неожиданно откуда-то сзади. Это наш собеседник и, можно сказать, спаситель, ворвался в трюм. — Вам далеко? — спросил он у нас.

— Далековато… — грустно промолвил я, — Шестая дачная.

— Не знаю, где такая — у меня гостиница неподалеку — пробегусь — согреюсь.

— «Волга» — переспросил я.

— Она самая, Волга-Волга, мать родная.

— Ну а мы на Троицкой сядем на троллейбус, а то закоченеем.

— Ладно, счастливо вам — ответил незнакомец и вышел на палубу.

Мы стали подниматься по трапу, но догнать его не удалось — он, явно прыжком, перемахнул с борта на берег и теперь легкой трусцой двигался по набережной.

— Э! Черт! — сказал я Ирине — даже имени его не спросил.

— Он наши тоже — ответила она. — Квиты.

Мы, вместе, попробовали улыбнуться — и у нас получилось. Наверное потому, что судно уже причалилось к берегу. Секунда и выдвинули трап. Мы вышли первыми, дети, раззадорившись, все никак не могли угомониться и скакали по трюму. Бедным родителям потребуется много времени, чтобы вытащить их оттуда.

Сжавшись от холода, мы направились самым быстрым шагом, которым могли, к площади, почти бегом, в надежде побыстрее оказаться дома в теплой ванной.

Но то, что мы увидели, повергло нас в глубочайшее уныние.

Вся площадь была залита водою, а на оставшихся более-менее сухих местах громоздился народ. Народа было много — конец рабочего дня! Два троллейбуса со спущенными рогами, грустно стояли в том море, в которое превратилась площадь. Стало ясно, что троллейбуса ждать бессмысленно и надо идти пешком к трамваю, а может быть, нас догонит какой-нибудь автобус или автомобиль.

Мы надеялись понапрасну. Мимо нас проехало два-три автобуса набитых народом до такой степени, что они еле-еле поднимались в гору с недозакрытыми дверьми, через которые виднелся плотный ряд людских спин. Больше никаких автомобилей не проезжало.

Несмотря на то, что дождь давно закончился, из каждой подворотни, из-под каждого дома, вытекали небольшие ручейки, сливавшиеся на мостовой в один большой поток, стремившийся вниз — к Волге. Мы шли без разбора, шлепая по лужам, поскольку и так уже были мокрые. Но, чем дальше мы уходили от реки, тем нам становилось теплее, может быть разогрелись от подъема, но наверное все же у воды холоднее.

Стало заметно, что городу нанесен значительный ущерб. Непогода длилась от силы минут двадцать, а сколько всего наломала! То здесь, то там, виднелись осколки разбитых стекол, сорванные с крыш железные листы, валялись кирпичи с размытых дождем и разрушенных ветром карнизов и еще всякий разный мелкий мусор. Было несколько телевизионных антенн, сдутых на проезжую часть. Особо не повезло тем, кто, уйдя на работу, оставил в доме открытые окна. Мало того, что им побило стекла, сорвало шторы, сдуло цветочные горшки, так еще и залило комнату водой, которая в старых домах, сквозь трухлявые перекрытия, водопадом лилась на нижние этажи. Было сорвано даже несколько старинных деревянных дверей, которые, видимо, уже давно перекосились и много лет не закрывались. Ветер их трепал-трепал, да и оторвал. На этом участке Московской улицы мало деревьев, поэтому мы видели только сломанные ветки.

Стали попадаться встречные-поперечные, бредущие с видом умирающего котика. Еще бы — они выходили на работу летом, в тридцатитрехградусную жару, а возвращались домой осенью — при пятнадцати градусах. Провинциальным мужчинам было легче — они в любую жару, в те годы, ходили в рубашках, брюках и пинджаках (по иному это творение советской швейной промышленности я назвать не то, что не могу, а просто не имею права). Зато женщинам досталось по полной! С синими губами и плечами, покрытыми гусиной кожей, в кофточках, еле прикрывающих грудь и открывающих спину, пусть даже в длинных, но очень тонкой материи, юбках, они, сжавшись в комок, стучали зубами и шли, как зомби — ни на что и ни на кого не обращая никакого внимания. Я, по одежде, не намного отличался от женщин — в легких шортах и маечке-борцовке, мерз несказанно. Так, что от движения у меня стонали мышцы на ногах и руках.