Турково-Саратовские рассказы - [24]

Я обнял ее и потащил к калитке.

Мы прошли немного вниз по улице, когда она обернулась на мгновение, чтобы еще раз увидеть свой родной дом, потом отвернулась, обеими ладонями вытерла от слез глаза и произнесла «все это было… было… было…»

— А ты знаешь, вот по этой самой улице мы бежали с мамой, несущей на руках грудную Светку, от взбесившегося о… (здесь она явно хотела сказать отца, но, передернувшись, произнесла: Дяди Толи. Что на него нашло — ревность, безумие — не знаю. Что у них вышло, не знаю… Мы целый месяц жили по родственникам, потом мама купила тот дом… Там уже все было по-другому.

С этого дня я, довольно лояльно относившийся к пьющим личностям, поскольку чувствовал над ними свое моральное, да и физическое превосходство, снисходительно считая их, посмешищем и клоунадой, всеми фибрами души, возненавидел их. Возненавидел крепко, до отвращения, до омерзения, с такой же силою, как я ненавижу армию и войну. Причем с годами эта ненависть не только не прошла и не смягчилась, а лишь усилилась.

Ненавижу!

Караси в сметане

Я с детства не был расположен к рыбе. Не знаю в чем дело, но мне, даже голодному, никогда не захотелось бы съесть рыбы.

Может дело в том, что мои мать и бабка признавали среди рыб только одну селедку, от одного запаха которой мне хотелось убежать и не возвращаться. Неоднократно мать пыталась, как она говорила — «научить», а по правде сказать — «заставить», есть селедку. Но стоило мне только увидеть эту вонючую склизкую рыбину, больше напоминавшую и цветом и видом громадного слизняка, как тошнота начинала подступать мне к горлу. А когда мать отрезала мне «маленький кусочек» размером со спичечный коробок, и клала мне на тарелку, я отворачивался, в страхе, что меня тотчас вырвет.

Поскольку уговоры и увещевания не помогали, то мать попыталась подманить меня к селедке разными приманками. Она, например, покупала вкусную булочку и обещала мне ее дать, только если я съем селедки. Уговор такой — кусочек селедки — одна булочка. Как же она удивилась, зная мою неземную любовь ко всему сладкому, когда я наотрез отказался от селедки. Отвращение, вызываемое селедкой, превышало удовольствие от булочки.

Впервой, мамка простила меня и отдала мне булочку беспрекословно. Но, когда я и во второй раз отказался от селедки, она демонстративно съела булку сама, чтобы мне не повадно было. Даже при таком раскладе, я продолжал отказываться от селедки.

Тогда мать заменила булочку шоколадными конфетами, которые мне покупала очень редко, поскольку они были дороги. Соблазн был настолько велик, что я дрогнул и не устоял, согласившись съесть кусочек «селедочки», как ласково называла ее мать.

Она, с бабушкой вместе, отрезали, по совести, совсем небольшой кусочек и положили мне на тарелку. А сами расположились по обе стороны от меня — наблюдать как я буду «это» есть.

Не знаю какого черта далась им эта селедка и почему они так хотели в меня ее засунуть. Может быть, конечно, из соображения экономии, поскольку селедка была достаточно дешева и, главное, в отличие от мяса или творога, она еще была в продаже. Может быть от того, что мать совершенно не умела готовить. У нее, то подгорало, то выкипало, то протухало, то прогоркало. И любом случае, приготовленное ею, пахло совсем не привлекательно. Сколько лет она промытарилась у плиты, но так и не смогла освоить эту, хоть и не простую, но и не такую уж сложную, премудрость, с которой удачно справляется большинство женщин и множество мужчин. А с селедкой все просто — вынул из банки — и ешь. Даже греть не надо.

Ну и еще, селёдка — самая, что ни на есть, еврейская еда, а я подразумеваю, у бабки еврейские корни. Мои, почти былинные щуры (или пра-пра-деды по-современному), братья Абрамка и Давыдка, от которых пошли ветви Абрамкиных и Давыдкиных, что-то не кажутся мне особливо русскими. Имена у них, конечно, крещеные, данные по святцам, но был бы один Степан, другой — Абрам — еще куда ни шло, а тут — оба с такими характерными еврейскими именами.

В этом ключе поедание селедки видимо расценивалось, как приобщение к традициям, как доказательство моего еврейства. А я, подпорченный кровью своего украинца-отца, стеною стоял против. Неприятная ситуация и для матери и для бабки!

В общем, я, скрепя сердце, пытаясь не дышать, чтобы не чувствовать тошнотворный запах, кое-как насадил кусок на вилку, поскольку глядел мимо стола, чтобы меня не мутило от одного его вида и положил в рот… Рот обожгло отвратительной жидкостью, напоминающей уксус, в котором растворили половую тряпку. Я зажмурился и… попытался проглотить…. Но не тут-то было! Кусок сначала застрял, я испугался и… кусок пошел обратно в тарелку, увлекая за собой все содержимое моего желудка. Надо же было родителям сначала накормить меня, а потом подсунуть этот «рвотный камень». Но они и поплатились за свою глупость. Стол был полностью загажен, а вместе с ним и сервант и край кровати42. Да и я от блевотни находился в полуобморочном состоянии.

После этого фиаско мать уже не пыталась возбудить во мне интерес к селедке. С какой-то стороны ей это и трафило тем, что не любя селедку, я не любил все рыбное. Я не ел, ни кету с осетриной, ни черную и красную икру, что снижало ее расходы на посещения театров, где в те голодные годы, подавали малюсенькие бутербродики с икрой за бешеные деньги. И люди, зная, что нигде, кроме как в театре, они этого не купят, выстаивали громаднейшие очереди в буфет. Иногда мне казалось, что большинство зрителей ходит в театр только исключительно ради буфета. Ведь зачастую спектакль уже начинался, а очередь продолжала стоять к прилавку.