Тургенев в русской культуре - [99]

Задаваясь ключевым вопросом праздника – вопросом о том, может ли Пушкин называться «поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гете и др.»[286], Тургенев оставляет его открытым.

Для Достоевского здесь даже вопроса нет, при этом во главу угла пушкинской народности он ставит «способность всемирной отзывчивости»: «И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт»[287].

О народности и протеизме Пушкина другими словами, без мессианского пафоса и мессианских амбиций говорит и Тургенев: «Да, Пушкин был центральный художник, человек, близко стоявший к средоточию русской жизни. Этому его свойству должно приписать и ту мощную силу самобытного присвоения чужих форм, которую сами иностранцы признают за нами, правда, под несколько пренебрежительным именем способности к “ассимиляции”».

Перекличка эта не случайна и не только свойствами поэзии Пушкина продиктована – оба оратора в этом, как и в целом ряде других случаев, опираются на Белинского, причем Достоевский, построивший свою речь во многом на развитии идей Белинского и на полемике с ним, ни разу не назвал его прямо, в то время как Тургенев посчитал своим долгом почтить великого критика «сочувственным словом».

Для Тургенева Пушкин прежде всего первый русский поэт-художник и создатель литературного языка: «Именно: русский! Самая сущность, все свойства его поэзии совпадают со свойствами, сущностью нашего народа. Не говоря уже о мужественной прелести, силе и ясности его языка, эта прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота, эта откровенность и честность ощущений – все эти хорошие черты русских людей поражают в творениях Пушкина».

Однако Тургенев выражает сомнение в том, что в мировом культурном сознании имя Пушкина станет равновеликим именам Гомера, Гете, Шекспира, что Пушкин, так же, как они, даст нации в мировом контексте «свой духовный облик и свой голос».

Подчеркнем: Тургенев не отнимает у Пушкина название народного, национального поэта, как утверждает Достоевский в письме жене и как провозглашает И. С. Аксаков, выступивший сразу после того, как мало-мальски улеглись страсти по Достоевскому, и начавший с противопоставления: «Еще вчера [то есть под впечатлением речи Тургенева. – Г. Р.] могло казаться вопросом – народный ли поэт Пушкин или нет: еще вчера здесь выражалось сомнение, можно ли дать ему имя национального поэта; теперь, слава богу, вопрос этот упразднен, решен окончательно, и собравшиеся здесь, какого бы образа мыслей и какого бы направления они ни были, <…> все должны единодушно признать Пушкина национальным поэтом. Пророческие слова Ф. М. Достоевского, как молния, разрезали волны тумана и разрешили пререкания и сомнения, – больше об этом говорить нечего!»

Полемический пафос этого высказывания покоится на ложном основании, ибо обусловлен подменой понятий, точнее, некорректностью их употребления.

Тургенев безусловно признавал Пушкина народным, национальным, внутринациональным поэтом, но выразил сомнение в возможности назвать его поэтом всемирным, национально-мировым гением, то есть столь же значимым явлением в общемировом культурном пространстве, как, например, Шекспир.

Достоевский тоже упоминает великие иноземные имена, но делает это с явным уничижительным оттенком: по его мнению, «громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры» (очень характерно тут нивелирующее множественное число) «никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ним народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин». И именно в этом, по Достоевскому, уникальность Пушкина и «всемирность и всечеловечность его гения», что, в свою очередь, является воплощением «всемирности стремления русского духа».

По прошествии почти полутора веков после Пушкинского праздника можно совершенно определенно сказать, что не сбылось пророчество Достоевского, но подтвердилось предположение Тургенева: безусловно являясь гением национальным, сокровенным и непревзойденным в национальном контексте, Пушкин не стал всемирным поэтом. И главным образом именно настоятельно акцентируемая Достоевским всеотзывчивость Пушкина и помешала ему встать в сознании европейцев вровень с Шекспиром, Байроном, Сервантесом, ибо в переведенных на европейские языки произведениях Пушкина национальный колорит во многом утрачивался, а отголоски «чужого», которое для европейцев было «своим», становились слышнее. На это и указывал – вслед за Белинским! – Тургенев.

Примечательна та деликатная форма, в которой Тургенев осмысляет проблему: «…как знать? – быть может, явится новый, еще неведомый избранник, который превзойдет своего учителя и заслужит вполне звание национально-всемирного поэта, которое мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него».

Но еще более примечательно другое: едва ли не главная интрига Пушкинского праздника состояла в том, что искомый национально– всемирный русский поэт присутствовал здесь же и уже практически состоялся. Это и был оппонент Тургенева – дисгармоничный, чрезмерный, страстный, обнажающий бездны и завирающийся, обольстительный и опасный, безусловно гениальный Достоевский.