Тургенев в русской культуре - [97]

Знаменательно, что в катковском «Русском вестнике», где на протяжении трех лет публиковался роман «Анна Каренина», эпилог, который перерос в заключительную восьмую часть, так и не появился – по причинам, очень красноречиво характеризующим Каткова и подтверждающим справедливость отношения к нему Тургенева. Каткову категорически не понравилась трактовка событий все той же русско-турецкой кампании, в частности отрицательное отношение Толстого к добровольческому движению. Он требовал «смягчить то, выпустить это» [Толстой, 62, с. 326], а в ответ на отказ писателя перекраивать текст в угоду вкусам редактора поместил в журнале объявление о прекращении публикации в связи с очевидностью и незначительностью содержания эпилога. Это привело к разрыву отношений Толстого с «Русским вестником». В таком контексте тем более знаменательно идеологическое и этическое совпадение позиций Каткова и Достоевского. Последний не только не встал на сторону собрата-писателя в его конфликте с бесцеремонным и недобросовестным редактором, но и сделал в рабочих тетрадях следующую запись: «Я держусь мнений “Русского вестника”, что с 7-ю частию кончился роман “Анна Каренина”» [Д, 25, с. 253].

Очевидно, что мировоззренческие позиции Толстого чужды Достоевскому и вызывают у него категорическое отторжение – принципиально иное, нежели у Тургенева, но не менее сильное.

Эти трое, так ни разу и не сошедшиеся вместе, идеологически соотносившиеся как лебедь, рак и щука, в том поворотном 1880 году олицетворяли собой не только вершинные проявления национального гения, но и гипотетические векторы национально-исторической судьбы. В этом смысле встреча Тургенева, Толстого и Достоевского – и не где-нибудь, а на Пушкинском празднике! – конечно, была бы символической. Но она не состоялась.

Что же касается мгновенно возникшего и тут же угасшего порыва Достоевского съездить в Ясную Поляну, то побудительной причиной было не исполнение «заветной мечты», как фантазируют биографы, а, по свидетельству самого писателя, – любопытство, которое, по-видимому, питалось в том числе желанием удостовериться в правомерности собственного диагноза, поставленного разгорячившемуся ипохондрику Левину.

Однако Достоевский передумал. Событийный поток и личные устремления несли его в другую сторону. Он готовился к решительному моменту, волновался: «Завтра мой главный дебют. Боюсь, что не высплюсь. Боюсь припадка» [Д, 30, кн. 1, с. 183]. Он возлагал на свое выступление огромные надежды – в том числе надежду стать вровень с теми двумя, значимость которых прекрасно понимал: «Если будет успех моей речи в торжественном собрании, то в Москве (а стало быть, и в России) буду впредь более известен как писатель (то есть уже в смысле завоеванного Тургеневым и Толстым величия <…>)» [Д, 25, с. 168]. И он уже чувствовал, знал, что оседлал волну: «Вы наш пророк», – говорили ему накануне, еще до главного выступления.

Тургенев в пророки не метил (как, между прочим, и герой праздника – Пушкин), но обвинить его в том, что он помешал исторической встрече, что это по его вине «так и умер автор “Преступления и наказания”, не познакомившись со Львом Толстым»[281], не получится.

Как не получится приписать ему злоязычие по адресу Толстого, – это не подтверждается фактами и не соответствует настроению Тургенева, его отношению к Толстому, их обоюдному желанию сберечь восстановленный мир.

В заключение напомним: Толстой, объясняя свой отказ участвовать в Пушкинских торжествах, подчеркивал, что вынужден был, в силу убеждений, принять такое решение – как ни дорог и мил был ему тогда Тургенев. Между этой формулой события и самим событием – почти тридцать лет, а выраженное здесь чувство, пожалуй, можно назвать возвратным ощущением – отсроченной благодарностью за дружбу длиною в жизнь, которую дарил ему Тургенев.

Глава девятая Учитель или пророк? Тексты Пушкинского праздника

Пушкинский праздник 1880 года, посвященный открытию памятника поэту в Москве, стал кульминацией золотого века русской литературы, смотром сил, подведением итогов, анализом тенденций и перспектив, и одновременно – общественным событием чрезвычайной значимости.

Адвокат А. Ф. Кони свидетельствовал: «После ряда удушливых в нравственном и политическом смысле лет с начала 1880 года стало легче дышать, и общественная мысль и чувство начали принимать хотя и не вполне определенные, но и во всяком более свободные формы. В затхлой атмосфере застоя, где все начало покрываться ржавчиной отсталости, вдруг пронеслись свежие струи чистого воздуха – и все постепенно стало оживать. Блестящим проявлением такого оживления был и Пушкинский праздник в Москве»[282].

Воспользовавшись формулой Белинского, Пушкинский праздник можно назвать актом самосознания русского общества, моментом национальной истины в ее живом, диалектическом предъявлении – истины, опирающейся на художественные свершения Пушкина, обнажающей идеологическую и эстетическую развилку начала 80-х годов XIX века и во многом предопределившей и объясняющей грядущее (вплоть до настоящего момента) духовно-нравственное и социально– историческое развитие страны.