Тургенев в русской культуре - [96]

Из этих двух эпистолярных свидетельств очевидно, что слух о сумасшествии Толстого до Достоевского дошел через Григоровича и Каткова (об этом сказано прямо), в то время как с самим Тургеневым, только что приехавшим в Москву из Спасского, он еще вообще не встречался – не мог он не упомянуть об этом в подробнейших письмах к жене.

Не менее очевидно, что Катков отчета Тургенева о поездке в Ясную Поляну лично слышать не мог – он, как уже сказано, был для Тургенева «враждебным элементом», персоной non grata, они не общались и не разговаривали. Значит, единственным источником информации остается Д. В. Григорович, при этом фраза Достоевского – «Сегодня Григорович сообщил, что Тургенев, воротившийся от Льва Толстого, болен, а Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел», – звучит расплывчато и двусмысленно. В качестве источника сведений о болезни Тургенева и сумасшествии Толстого в ней фигурирует Григорович, сам факт сумасшествия подается неоднозначно: «почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел». Чьи это сомнения? Григоровича? Или Достоевского, так воспринявшего слова Григоровича, который всячески его обхаживал, осаждал визитами и при этом, по мнению Достоевского, «много врал и злословил» [Д, 30, кн. 1, с. 174]? «Известным сплетником и интриганом»[279] называют Григоровича биографы Толстого А. Зверев и В. Туниманов, тем самым дезавуируя исходящую от него информацию и вообще игнорируя тургеневский «след», то есть снимая с Тургенева всякую ответственность за эти слухи.

Очевидно, что понять из фразы в письме Достоевского, что именно, как, с какой интонацией, в каком контексте говорил о Толстом Тургенев, невозможно. Налицо эффект «испорченного телефона» – сплетни, которая рождается и распространяется по рецепту фамусовского общества, когда метафорическое сумасшествие – то есть уникальность, оригинальность, инакомыслие, странность – квалифицируется как клиническое состояние. Если руководствоваться этой логикой, то не нужно искать никаких сторонних источников: слово «сумасшествие» применительно к Толстому многократно используется в письмах и дневниках самого Толстого.

Мы уже отмечали, что первые биографы Толстого – Бирюков и Сергеенко – о якобы вмененном Тургеневым Толстому сумасшествии не упоминают вообще – они весьма обтекаемо говорят о столь неблагоприятном отзыве, что… – и дальше возникает новый вариант мифа, согласно которому Тургенев своим отзывом о Толстом в личном разговоре с Достоевским воспрепятствовал исторической встрече.

Однако эту версию опровергает сам Достоевский, который в письме к жене прямо и недвусмысленно сообщает, что мысль съездить к Толстому возникла («Юрьев подбивал») именно в связи со слухами о том, что яснополянский затворник «совсем помешался». Ни до этого, ни после этого никаких планов поездки в Ясную Поляну не было: Достоевский изводился из-за того, что праздник, по причине государственного траура, переносится на более поздние сроки, что ему приходится задержаться в Москве и отложить возвращение к семье и к работе над «Братьями Карамазовыми». Никаких свидетельств его разговора с Тургеневым о Толстом нет. Когда они встретились (судя по письмам, это произошло не раньше 3 июня), тема уже была отработана, закрыта, решение не ехать принято еще 27/28 мая: «Но я не поеду, хоть очень бы любопытно было».

Здесь важно уточнить, что того благостно-почтительного отношения одного великого писателя к другому, которое транслирует миф о несостоявшейся встрече, со стороны Достоевского не было вообще (со стороны Толстого, разумеется, тоже). Более того, в «Дневнике писателя» за 1877 год, под впечатлением только что завершившейся публикации романа «Анна Каренина», был высказал целый ряд суждений, от которых рукой подать до ленинского определения «помещик, юродствующий во Христе»[280]. При очень высокой общей оценке толстовского романа, абсолютное неприятие Достоевского вызвала фигура Левина, как она доопределилась к финалу. С точки зрения Достоевского, Левин самозванно присваивает себе право говорить от лица народа, в то время как он не народ, а «московский барич средне-высшего круга, историком которого и был по преимуществу граф Л. Толстой» [Д, 25, с. 205]. Левину даются хлесткие и жесткие аттестации: «помещик, добывающий веру в бога от мужика», неминуемо обреченный на «праздношатайство, физическое и духовное», которое рано или поздно обернется тем, что «веру свою он разрушит опять» [там же, с. 202, 205]; «барич»-верхогляд, неспособный оценить по достоинству тот «подъем русского национального духа за славян» [там же, с. 194], который стал побудительной причиной русско-турецкой кампании. Достоевский оговаривается, что Левин – лицо вымышленное и высказывания о русских добровольцах как о «бесшабашных людях, которые всегда готовы – в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию» и т. д. и т. п., принадлежат исключительно «разгорячившемуся ипохондрику Левину», а не автору. Однако это очевидное лукавство, ибо с самого начала этого фрагмента Дневника сказано: «судя об несуществующем Левине, мы будем судить и о действительном уже взгляде одного из самых значительных современных русских людей на текущую русскую действительность» [там же, с. 193]. Полемика ведется не с героем, а с Толстым – именно ему адресуется недоумение: «не того ожидал я от такого автора!» [там же, с. 194]; ему предъявляется счет: «Такие люди, как автор “Анны Карениной”, – суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их. Чему ж они нас учат?» [там же, с. 213, 224].