Тургенев в русской культуре - [94]

Превращение тургеневского письма в «боевой приказ» понадобилось, по-видимому, для того, чтобы уравновесить и оправдать воинственно-подозрительный настрой Достоевского, выказываемый не только в процессе подготовки к празднику, но и в ходе него и после него. Еще в письме к К. П. Победоносцеву из Старой Руссы от 19 мая 1880 года Достоевский выражал готовность выступить «в самом крайнем духе моих (наших то есть, осмелюсь так выразиться) убеждений» и подозревал возможность «некоего поношения», и воодушевлялся важностью задачи: «делу своему послужить надо и буду говорить небоязненно» [Д, 30, кн. 1, с. 156]. Из Москвы 28–29 мая он сообщает А. Г. Достоевской: «Дело главное в том, что во мне нуждаются не одни “Любители р<оссийской> словесности”, а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет, ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность» [там же]. И несмотря на то, что в конце концов все организационные вопросы, которые так его беспокоили, по его же признанию, были решены «к общему согласию»[270], а его собственный триумф превзошел все ожидания, полемический настрой Достоевского не угасал, и уже после праздника он сообщает Е. А. Штакеншнейдер, что, перечитав газетные отзывы на свою речь, решил «написать весь наш profession de foi на всю Россию», «ибо знаменательный и прекрасный, совсем новый момент в жизни нашего общества, проявившийся в Москве на празднике Пушкина, был злонамеренно затерт и искажен»[271]. Под знаменательным, прекрасным и совсем новым моментом в жизни общества имеется в виду его, Достоевского, речь и реакция на нее публики.

Был ли аналогично воинственным тургеневский настрой относительно Достоевского? Волгин утверждает, что под «враждебным элементом» в письме Тургенева Стасюлевичу подразумевалась «партия “Московских ведомостей”», включая Достоевского, что подозрения последнего в том, что его могут не допустить к активному участию в торжествах («может быть, просто не дадут говорить»[272], предполагал он в письме к Победоносцеву), были обусловлены не болезненной мнительностью, из-за которой он фразу из фельетона «Нового времени» о том, что «кого-то не допускают к празднеству»[273], принял на свой счет, а основательными причинами. В книге Волгина эта часть главы «Памятник рукотворный» завершается следующим образом: «Он ехал в Москву как боец. Анна Григорьевна до конца своих дней сокрушалась, что не смогла сопровождать мужа. Но жен не берут на войну»[274].

Еще раз зададимся вопросом: так ли воспринимал ситуацию главный оппонент Достоевского – Тургенев? готовился ли он к войне с Достоевским и его единомышленниками?

Обратимся к тому же источнику, на который ссылается Волгин, то есть к письму Тургенева М. М. Стасюлевичу от 29 апреля 1880 года, и приведем более пространную цитату оттуда: «Наши труды по программе к Пушкинскому празднику окончены: я писал Гаевскому и Вам повторяю, что об отдельном обеде и т. п. в Петербурге нечего и думать; надобно, чтобы манифестация была полная и чтобы все литераторы и др. явились сюда в полном сборе. Ко всем посланы приглашения. Никаких стеснений не будет – и враждебный элемент устранен» [ТП, 12, кн. 2, с. 243].

Эта выдержка существенно корректирует картину относительно того, как она представлена в книге Волгина «Последний год Достоевского».

Во-первых, очевидно, что полная манифестация, на которой настаивает Тургенев, предполагает не партийность и избирательность, а максимальную представительность готовящегося литературного собрания. Подтверждением этого служит ссылка на написанное ранее письмо к В. П. Гаевскому и само это письмо от 24 апреля 1880 года, где изложена программа праздника и приводятся списки выступающих. В списке от Петербурга первым значится Гончаров, вторым – Достоевский. Подчеркнем, что программа «сверстана» по меньшей мере за три недели до того, как Достоевский в письме к Победоносцеву высказывает подозрения, обосновать состоятельность которых «боевыми приказами», исходящими от Тургенева, никак не получится. В этом же письме Гаевскому упоминается Толстой («Льва Толстого, которого я увижу вскоре, я постараюсь уговорить») и высказывается просьба убедить всех, кто еще колеблется, – «напр., Гончарова, без которого праздник Пушкина был бы неполным». С Гончаровым, как известно, Тургенев бесповоротно разошелся давно, но в контексте готовящегося мероприятия это абсолютно ничего не значит: Тургенев хочет превратить Пушкинский праздник в национально значимый акт литературного единения: «Очень было бы желательно, чтобы вся литература единодушно сгруппировалась бы на этом Пушкинском празднике» [ТП, 12, кн. 2, 238]. И это получилось. Тот же Волгин в книге «Уйти от всех» признает, что Пушкинский праздник «оказался не чем иным, как “предпарламентом”, соединившим едва ли не весь спектр наличных общественных сил»[275].

Во-вторых, «враждебный элемент» из письма Стасюлевичу – это «нехороший элемент» из письма Гаевскому, где дана и расшифровка: «мы можем быть уверены, что никакие дисгармонии a la Катков не придут мешать нам» [ТП, 12, кн. 2, 238]. Участие в Пушкинских торжествах М. Ф. Каткова как редактора «Московских ведомостей» было неприемлемо для Тургенева и его единомышленников по причинам, которые корреспондент «Нового времени» разъясняет следующим образом: «Газета <…> Каткова всегда обзывала своих противников по убеждениям “мошенниками печати”, а в последнее время донельзя презрительно стала относиться к интеллигенции вообще. Находя, таким образом, что г. Катков, как редактор “Московских ведомостей”, выделил себя из интеллигенции и отказался от всех лучших ее стремлений, Общество словесности нашло основательным выделить и его из того празднества, устроить которое пытается именно эта интеллигенция, именно та громадная “партия” литературных и общественных сил, которой г. Катков дал прозвище “мошенников пера и разбойников печати”»