Тургенев в русской культуре - [93]

. Несоответствие, смысловое расхождение информации, содержащейся в письме Достоевского, и этого комментария очевидно. Эту же версию излагает Сергеенко, с точки зрения которого «душевная ранка» уязвленного и обиженного толстовским отказом Тургенева не затянулась ни «в ослепительном сиянии пушкинского праздника», ни в «опьяняющих триумфах», которых он удостоился: «Узнавши, что Достоевский собирается поехать из Москвы в Ясную Поляну, чтобы познакомиться, наконец, с автором “Войны и мира”, Тургенев изобразил настроение Л. Толстого в таких красках, что Достоевский испугался и отложил заветную мечту»[265]. Подчеркнем, что ни у Бирюкова, ни у Сергеенко нет никакой конкретики в передаче слов Тургенева о Толстом, при этом акцент и в том и в другом случае смещен со слуха о сумасшествии Толстого, зафиксированном в письме Достоевского, на то обстоятельство, что отзыв Тургенева якобы заставил Достоевского отказаться от намерения побывать в Ясной Поляне.

Б. Зайцев излагает другой вариант этой истории: «Толстой, несмотря на всяческую любезность, дружественность к гостю, тут уперся по-толстовски. “Это все одна комедия”, – может быть, прямо он так Тургеневу и не сказал, но фраза гуляла среди литераторов»[266].

Еще одну модификацию сюжета обнаруживаем в примечаниях к «Дневнику писателя» за 1880 год, где интересующее нас событие дано в следующем контексте: «После того как 27 мая Тургенев, ездивший из Москвы в Спасское (и заезжавший по дороге к Толстому в Ясную Поляну, откуда Тургенев привез вести о новых его общественных настроениях периода работы над «Исповедью») вернулся в Москву, Достоевский постепенно все более убеждается в значении своей речи для общего дела “антизападнически” настроенных, славянофильских кругов русского общества»[267]. Здесь отзыв Тургенева дан как нейтральное, безо всяких оценочных суждений, сообщение об идейном повороте Толстого, ставшее для Достоевского дополнительным полемическим импульсом в его противостоянии западникам.

Важно акцентировать два момента. Во-первых, транслируемая современными исследователями как общеизвестный факт информация о том, что Тургенев на Пушкинских торжествах распустил слух о сумасшествии Толстого, не имеет документальных подтверждений: никто не ссылается на Тургенева прямо, никто не цитирует соответствующие слова, более того, существуют очевидные разночтения по поводу того, что именно и как говорилось. Во-вторых, эта версия и – шире – эта тема задана письмами Достоевского и, как правило, возникает в контексте размышлений о Достоевском.

Последнее не случайно. Оппозиция «Тургенев – Достоевский» была главной коллизией Пушкинского праздника, и именно Достоевский дал эпистолярный повод к тому, чтобы три великих имени оказались связаны в один интригующий сюжет, который косвенно, но активно подпитывается теми оценками Тургенева, которые характерны для работ о Достоевском.

Так, И. Л. Волгин, размышляя о роли Тургенева в подготовке Пушкинского праздника, цитирует «одного знакомого» Достоевского, который в декабре 1879 года записал за ним следующие слова: «Он (то есть Иван Сергеевич) по самой своей натуре сплетник и клеветник… Он… всю мою жизнь дарил меня своей презрительной снисходительностью, а за спиной сплетничал, злословил и клеветал»[268]. Эта цитата служит камертоном к последующим комментариям. Правда, инцидент со сплетней о сумасшествии Толстого Волгин не упоминает вообще, однако, подробно анализируя подготовку к Пушкинскому празднику, трактует ее как возглавляемую Тургеневым «пробу сил» либеральной интеллигенции в борьбе за идеологическое доминирование, и вся логика повествования нацелена на подтверждение этого тезиса, а тем самым – и интриганской роли Тургенева. Поскольку это важно в контексте нашего исследования, воспроизведем эту логику.

Сначала цитируется следующий газетный пассаж: «Национальное торжество всей образованной России, – с негодованием писал “Берег”, – грозит превратиться в партиозный скандал ошалевших краснокожих нашей журнальной прессы. Вместо воздаяния должных почестей памяти великого поэта, они готовы проплясать качучу над его могилой, – им-то что такое? Во имя чего стали бы они сдерживать проявления своего морального безумия? Удивляться тут нечему: разве могут подняться до идеи народного дела те, кто на все смотрит с точки зрения удобств своего дебоша?».

Далее, поддерживая и развивая высказанную газетой «Берег» концепцию, Волгин утверждает, что над Пушкинским праздником нависла опасность «оказаться в руках либеральной интеллигенции», в доказательство чего приводит фрагмент из тургеневского письма с соответствующим комментарием: «…Надобно, чтобы манифестация была полная и чтобы все литераторы и др. явились сюда в полном сборе… – в стиле боевых приказов пишет Стасюлевичу из Москвы И. С. Тургенев. – Никаких стеснений не будет – и враждебный элемент устранен»[269].

Из этого построения следует, что не кто иной, как Тургенев, выступал в качестве вождя краснокожих, готовых превратить в дебош народное дело, проплясать качучу над могилой Пушкина, и для осуществления этой варварской акции отдавал «боевые приказы» М. М. Стасюлевичу.