Тургенев в русской культуре - [78]
Попробуем проверить гениальную догадку Майкова, примерив к тургеневским героям (здесь примечательно множественное число: никто конкретно не назван) характеристики Степана Трофимовича Верховенского. О ком из них можно сказать, что он принадлежал к «знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и одно время, – впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку, – его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшегося тогда за границей Герцена»? Чья деятельность «окончилась почти в ту же минуту, как и началась»? Кто из них склонен к тому, чтобы в старости сделаться трусливым «приживальщиком», парирующим упреки своей властной подруги в том, что он не стоит «примером и укоризной», резонным самоироничным замечанием: «что же и делать человеку, которому предназначено стоять “укоризной”, как не лежать»? К Рудину приложима всего лишь одна – первая – из приведенных характеристик, но жизнь Рудина строится по другому сценарию и обрывается хоть внешне и бессмысленно, но героически. Пумпянский увидел преемственность Верховенского-старшего относительно одного из героев «Накануне»: «С Берсенева же начинается тот блестящий ряд карикатур против эпигонов дворянского идеализма и вообще культуры 40-х годов, который позднее привел к созданию бессмертной карикатуры Верховенского-отца (кстати, он тоже, как и Берсенев, эпигон школы Грановского)»[236]. Однако это соображение не подтверждается текстом романа «Накануне»: Берсенев – добросовестный труженик, из которого, как сказано в эпилоге, «выйдет дельный профессор», на интеллектуальное, тем более политическое, лидерство он изначально не претендует, так что между ним и Верховенским-старшим типологического сходства практически нет.
Остальные тургеневские персонажи в формулу личности и судьбы Степана Трофимовича тоже не укладываются, но ощущение неуловимого сходства действительно возникает, только навеяно оно, пожалуй, не столько героями Тургенева, сколько самим их создателем. В Верховенском-старшем, в котором традиционно видят собирательный образ «либерального западника 40-х годов, соединяющего в себе черты многих представителей этого поколения (Т. Н. Грановский, А. И. Герцен, Б. Н. Чичерин, В. Ф. Корш и др.)»[237], очень много тургеневского – гораздо больше, чем в Кармазинове.
Разумеется, восхождение к одному и тому же прототипу в немалой степени обусловлено тем, что оба героя, и Верховенский-старший, и Карамзинов, – «вариации на один мотив – русский либерализм 1840-х годов»[238], а очевидная параллель между парами Степан Трофимович – Варвара Петровна Ставрогина и Тургенев – Виардо закрепляет за Верховенским-старшим пародийную соотнесенность с Тургеневым, к тому же имя «друга» Степана Трофимовича – это имя матери Тургенева, Варвары Петровны Тургеневой-Лутовиновой. Есть и другие намекающие на Тургенева детали биографии Степана Трофимович, кроме жизни на краю чужого гнезда и «роковой» зависимости от любимой женщины: его готовность «всех русских мужичков отдать в обмен за одну Рашель»; двусмысленность в его отношениях с собственным ребенком; мягкий, «бабий» характер; «немецкая» молодость; и то, что Степан Трофимович «в молодости <…> был чрезвычайно красив собой», а «в старости необыкновенно внушителен», похож на «патриарха»; и рано пришедшее к нему ощущение старости; и безусловная причастность «плеяде», верность памяти Белинского; и иронически поданная ранняя поэма, «напоминающая вторую часть “Фауста”» – вполне возможный намек не только на одноименную поэму Грановского, но и на повесть Тургенева с соответствующим названием. Немаловажен как пародийная отсылка к Тургеневу комически поданный эпизод с инициативой верного губернаторского помощника Блюма сделать обыск у Степана Трофимовича – ибо «там всегда укрывался источник безверия и социального учения» и хранятся «все запрещенные книги, “Думы” Рылеева, все сочинения Герцена». Обыск закончился обоюдным конфузом, так как Степан Трофимович, хотя и торжествовал от такого подтверждения собственной значимости, но струсил, а губернатор вынужден был извиниться. Это, безусловно, вариации на тему привлечения Тургенева в 1863 году к следствию по «делу 32-х» – как обвиняемого «в сношениях с лондонскими пропагандистами», в частности с Герценом, с которым он, по его словам, к тому времени «окончательно <…> разошелся» во взглядах, притом что полного совпадения никогда и не было [см.: ТП, 5, с. 82, 537]. Для Тургенева, как и для Степана Трофимовича, само дело закончилось благополучно, но «лондонский изгнанник», по-видимому, дезинформированный о содержании данных Тургеневым следственному комитету объяснений, поместил в «Колоколе» заметку о «седой Магдалине из мужчин, у которой от раскаяния выпали зубы и волосы». Тургенев на это откликнулся письмом, в котором с обидой писал: «…я не полагал, что ты <…> пустишь грязью в человека, которого знал чуть не двадцать лет, потому только, что он разошелся с тобою в убеждениях» [там же, с. 241]. Достоевский, пристально следивший за «текущим моментом» и ревниво – за Тургеневым, несомненно, был в курсе этой истории.
