Тургенев в русской культуре - [79]

Но существенно важнее этих частных биографических аллюзий концептуальная параллель между Верховенским-старшим и Тургеневым: весь кармазиновский идеологический комплекс, взращенный на материале описания баденской встречи 1867 года, поначалу принадлежит Верховенскому-старшему.

Это, прежде всего, «антипатриотизм»: Степан Трофимович бесспорно соглашался с «бесполезностью и комичностью слова “отечество”» и совершенно по-«потугински» полагал, что в деле прогресса необходимо всецело положиться на Европу, ибо «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда», а в запале и отчаянии перед «победоносным визгом» бесов в лице собственного сынка договорился даже до того, что «русские должны быть истреблены для блага человечества, как вредные паразиты».

Это, разумеется, атеизм, вернее, пантеизм, и подозрительно-недоверчивое отношение к демонстративной вере в бога – Тургенев безусловно мог бы подписаться и под словами «Шатов верует насильно, как московский славянофил», и под заявлением «я – не христианин» («если я не христианин – это мое личное дело – пожалуй, мое личное несчастье» [ТП, 5, с. 71], – писал он в 1862 году). Созвучна тургеневскому самоощущению фраза Степана Трофимовича «Я скорее древний язычник, как великий Гете или как древний грек» – Е. Е. Ламберт называет Тургенева, с его собственных слов, «язычником нерадивым, страстным, охотно сидящим в родной грязи» [там же, с. 528]. И упрек христианству в том, что оно «не поняло женщину», и ссылка на Жорж Санд, которая это замечательно показала («я намеревался сказать Вам, сколь велико было ваше воздействие на меня как писателя» [ТП, 10, с. 354] – говорится в одном из писем Тургенева к Жорж Санд, эта мысль многократно повторяется и в других посланиях), – все это, несомненно, не только идеологически, но и биографически тургеневское. Как тургеневским является совершенно понятное и естественное желание признания у молодого поколения, понимания с его стороны, которое у Степана Трофимовича, и еще более у Кармазинова, переходит в заигрывание с нигилистами, в либеральное фанфаронство. Наконец, безусловно заимствована у Тургенева и иронически поданная репутация Степана Трофимовича как «поэта, ученого, гражданского деятеля». Разумеется, предлагаемые нами параллели и отсылки ни в коей мере не оспаривают комментарии к роману «Бесы» в XII томе полного собрания сочинений Достоевского, но представляются важными дополнениями к ним.

Резонно предположить, что и в рассказе о событиях весны 1855 года есть аллюзионный подтекст. Речь идет о том, что, когда по дороге в действующую армию умер генерал-лейтенант Ставрогин, рядом с Варварой Петровной освободилось место и «она как бы льнула к сердцу своего друга», а у друга, то бишь у Степана Трофимовича, мелькала «мысль циническая» о возможности такого союза, и он вглядывался в ее некрасивое лицо – и «все более и более колебался». Здесь прочитывается отдаленный, легкий и в то же время вполне ощутимый намек на события эпохальные, исторические: смерть Николая Первого (18 февраля (2 марта) 1855 года: болезнь его, между прочим, усугубило прощание с уходившими на войну батальонами Семеновского и Преображенского полков); весна, «оттепель» (Ф. И. Тютчев), и возникшая у власти благосклонность к оппозиции, и надежды либеральной интеллигенции на сотрудничество и, в то же время, ее вполне резонные опасения опорочить себя этим союзом – и вглядывание в «лицо» власти, и сомнения: «Состояние огромное, правда, но…».

Аллюзионный смысл содержит и то положение приживальщика, которое в конце концов занял при Варваре Петровне Степан Трофимович, и ее загадочные слова «Я вам этого никогда не забуду!» в ответ на так и не сделанное им предложение узаконить отношения, и ее парадоксальное отношение к нему: «В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения». В этом контексте вполне понятно повторение угрожающе-ненавистного восклицания «Я вам этого никогда не забуду!» в связи с чрезмерным восторгом Степана Трофимовича по поводу «великой реформы», хотя свое ура! «крикнул он негромко и даже изящно». И здесь опять совершенно угадана, что, впрочем, не так уж трудно было сделать в данном случае, реакция Ивана Сергеевича Тургенева, который писал из Парижа в феврале–марте 1861 года Анненкову: «Когда мое письмо к вам дойдет, вероятно, уже великий указ – указ, ставящий царя на такую высокую и прекрасную ступень, – выйдет. О, если бы вы имели благую мысль известить меня об этом телеграммой»; Герцену: «Дожили мы до этих дней – а все не верится, и лихорадка колотит, и досада душит, что не на месте»; Дружинину: «На днях мы в церкви отслужили молебен по поводу освобождения крестьян. Священник произнес краткую – и очень умную и трогательную речь – от которой мы все почти прослезились. <…> Все друг другу пожимали руки и громко хвалили и превозносили царя. Дай бог ему здоровья и силы продолжать начатое!» [ТП, 4, с. 198, 206, 213].

И единение с властью, и слезы восторга – все это мерцает и просвечивает в странных отношениях «невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев», «либерала сороковых годов» Степана Трофимовича Верховенского и его взыскательно-ревнивой, самовольной, а нередко и самодурной подруги-покровительницы, генеральши Варвары Петровны Ставрогиной, которая то приближает его к себе, то удаляет от себя, которая, любя, готова унизить и женить «на чужих грехах» в обмен на спасение его репутации в глазах сына, чье имение он промотал, а в его лице, по его же просьбе, осуществляет спасение репутации «прежних отцов и вообще прежних людей сравнительно с новою легкомысленною и социальною молодежью». Сам Степан Трофимович постоянно проецирует свою судьбу на реальную историческую ситуацию, сопрягает с именами реальных деятелей, так что движение вглубь этих аллюзий задано самим романом.