Тургенев в русской культуре - [80]

Все сказанное неизбежно подталкивает внимательного читателя к вопросу: а зачем нужен был Кармазинов, то есть удвоение и огрубление, примитивизация того же самого типа? Никакой принципиально новой, сравнительно с образом Степана Трофимовича, информации образ Кармазинова не несет. Единственное его отличие от Верховенского-старшего – это тот факт, что он не «отставной бывший критик», а иссякнувший «великий писатель», это обстоятельство, как и пародийные тексты нацелены за пределы романа и метят прямо в Тургенева. Но какова собственно романная функция, романная роль Кармазинова?

«Запутанность» ситуации вызывает желание перераспределить роли: так, Долинин полагает, что не Верховенский-старший, а Кармазинов – подлинный отец-вдохновитель всех этих бесов, но и это не так. Практически вся романная молодежь давно и прочно связана со Степаном Трофимовичем: Ставрогин, Лиза, Даша, Шатов в детстве были его любимыми и любящими воспитанниками («удивительно, как привязывались к нему дети», замечает Хроникер); «наши», включая Хроникера, собираются вокруг него, и кружок этот слывет в городе «рассадником вольнодумства, разврата и безбожия», между тем как, свидетельствует Хроникер, «у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня», ибо во главе кружка стоял «“высший либерал”, то есть либерал без всякой цели», которому нужны были слушатели и сознание того, что «он исполняет высший долг пропаганды идей». Тем не менее по логике сюжета получается, что Верховенский-старший «разрыхлил почву», подготовил ее для того «посева», который организует Верховенский-младший, перехвативший и подчинивший себе наших как уже готовое объединение.

Парадокс в том, что родной сын меньше всего был подвержен прямому воздействию отца, если не сказать – совсем не был, так как до нынешней встречи виделись два раза, «воспитание» же, как признается сам Степан Трофимович, осуществлялось «по почте» – причем причитающуюся Петруше ежегодную тысячу посылала Варвара Петровна (здесь содержится отзвук отношений Тургенева с дочерью, которую он в свое время «выслал» под опеку Полины Виардо). Тем не менее именно Степан Трофимович Верховенский и объективно, и субъективно является главным «отцом» (в финале он сам себя назовет «главным учителем»), именно на него паясничающий у губернаторши Лямшин делает карикатуру «под названием “Либерал сороковых годов”», а сын Петруша в своем чудовищном замысле предусматривает ему место, полагая, что «он еще может быть полезен» – ср. с фразой из письма Достоевского о Тургеневе: «…русский изменник, который бы мог быть полезен». Одержимый идеей кровавого передела, Верховенский-младший вынашивал даже план «отдать мир папе»: «папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина», и хотя не сомневался в том, что «старикашка согласится мигом», тут же передумал – «к черту папу!» – но все-таки пристроил и его: «папа будет на Западе», то есть будет служить либеральной вывеской для новой России под властью самозваной тирании красавца Ставрогина.

В своем упоительно-зловещем бреду этот погромщик видит себя созидателем и «удобряет» свою утопию не только либералом-папой, но и умным, скептичным, не способным на погром идеологическим оппонентом «отцов» Базаровым: «И застонет стоном земля: “Новый правый закон идет”, и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!».

Это ответ Николаю Петровичу Кирсанову на его резонное замечание: «Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить». Но одновременно это ответ и «чистоплюю» Базарову с его «стерилизаторскими» замашками: «Сперва нужно место расчистить». Там, где есть Петруша Верховенский, уже не получится ничего расчистить и нет места идеологическим дебатам и рыцарским поединкам, – там бунт, бессмысленный и беспощадный, там «раскачка такая пойдет, какой мир еще не видал». Экстатическое неистовство Верховенского-сына, блистательно сделанное гениальным художником, заставляет и читателя содрогнуться и на мгновение поверить, что либерализм и базаровский нигилизм, противопоставленные в романе Тургенева как антагонистические явления, и есть вкупе, в неразличимой смеси та зловонная почва, из которой произрастает нигилятина.

Во всяком случае, социально-идеологическое сходство прямо обвиняемого в подстрекательстве к бунту и предательстве национальных интересов Кармазинова и Верховенского-отца до определенного момента несомненно. В черновике оба они подписывают себе один и тот же политический приговор, к тому же объединяющий их обоих с Тургеневым: «Гр<ановский> соглашается наконец быть нигилистом и говорит: “Я нигилист”. <…> Слухи о том, что Тургенев нигилист <…>. Приезд Великого писателя» [Д, 11, с. 102]. Чуть ниже: «Великий поэт: “Я нигилист”» [там же, с. 114].

В окончательном варианте личная встреча этих двух персонажей оказывается своеобразным «моментом истины», разглядыванием себя в зеркале. «Cher <…>, – делится с Хроникером грустным впечатлением Степан Трофимович, – я подумал в ту минуту: кто из нас подлее? Он ли, обнимающий меня с тем, чтобы тут же унизить, я ли, презирающий его и его щеку и тут же ее лобызающий, хотя и мог отвернуться… тьфу!». «А между тем я с этою раздражительною бабой никогда и близок-то не был», – напрасно отрекается от своего отражения Степан Трофимович, которого многократно на протяжении романа называют капризной, плаксивой