Тургенев в русской культуре - [75]

«Упоение Достоевского» (Ю. Иваск) жизнью, борьбой, поисками pro и contra затмевало от него смерть – Бахтин это очень точно вычитал в его мрачных романах: все еще впереди и всегда будет впереди – это отрицание смерти. Тургенев же бросал взгляд поверх всего того, что занимало Достоевского и обеспечивало ему и его героям ощущение личного бессмертия. В романе «Идиот» Достоевский тоже заглянул в немую бездну, но с тем большею страстью возвращался он обратно, «домой», тем яростнее и неистовее вгрызался в посюсторонние проблемы.

Что касается раздражения Достоевского от обилия великих имен в тексте Тургенева, то оно столь же неправомерно, как раздражение точностью наименований растений и птиц, – великие имена были той культурной средой, в которой Тургенев так же естественно и свободно себя чувствовал, как в природе.

Удовлетворив свое мстительное чувство вложением в уста Кармазинова претенциозно-бездарной чепухи, Достоевский изгоняет красного, как рак, «гениального писателя» не только со сцены, но и из романа, освобождая площадку для Степана Трофимовича Верховенского, которого, между прочим, тоже оснащает одной из идей повести «Довольно», но в этом случае используемой не в пародийном, а в возвышенно-комическом ключе. Об этом скажем ниже.

Г. Померанц высказал мысль, что «в глубинном плане “Бесов” Степана Трофимовича Верховенского нет»[233]. Полагаем, что он обознался: не Степана Трофимовича Верховенского, а «великого писателя» Кармазинова нет в глубинном плане «Бесов». Но обознался не случайно: Кармазинов – это во всех смыслах поверхностная, плоская, вторичная фигура, карнавальный двойник Верховенского-старшего, оттянувший, взявший на себя весь поначалу предназначавшийся последнему идеологический и личностный негатив, чтобы освободить этого единственного по-настоящему живого героя романа для выполнения чрезвычайно важной романной миссии.

§ 3. «Западники и нигилисты требуют окончательной плети»

Эту изначальную политическую задачу, сформулированную в письме к Н. Страхову [Д, 29, кн. 1, с. 113], появление в романе Ставрогина не изменило и не оттеснило на второй план. Полый внутри и загадочно-притягательный снаружи Ставрогин оказался сосудом, в котором скапливались разнородные идеи-влияния 40-х годов, чтобы оттуда в самом радикальном и парадоксальном своем выражении выплеснуться на поверхность другого исторического времени и образовать параллельные идеологические течения, персонифицированные заглотившими идейную наживку безумцами, фанатиками и авантюристами. Иначе связать всех этих недосиженных и придавленных идеей наших со Степаном Трофимовичем Верховенским и даже с Кармазиновым, при всей одиозности последнего, не получилось бы. Из атеизма и критицизма Верховенского-старшего отнюдь не вытекает, что нужно раскассировать бога, пустить смуту и все сжечь, или провозгласить волюнтаризм богочеловека, или навязать миру православный мессианизм, или разом «перескочить через канавку», «срезав радикально сто миллионов голов», – не вытекает из либерализма, даже явленного в столь беспомощно-декоративном, пародийном варианте, вся эта бесовщина. Точка пересечения и необратимого искажения либеральных идей, «черная дыра» романа – Ставрогин. Именно в нем, причем за пределами романного сюжета, произведена подмена, сварена адская смесь.

И это и есть главное направление удара по Тургеневу и его единомышленникам: то, что Тургенев противопоставлял друг другу и подавал в сложнейшей психологической и идеологической нюансировке, Достоевский стремится свести воедино, перемешать до неразличимости составляющих элементов. Личностная уникальность и идеологическая контрастность героев «Отцов и детей» («либералов» Кирсановых и «нигилиста» Базарова, за которым маячат его «обезьяны» Ситников и Кукшина) перемалываются в памфлетной мясорубке с целью изготовления однородного фарша, на котором выставлена единая этикетка – «либерализм». Контекст, в котором появляется это слово в романе «Бесы», носит неизменно издевательский, уничтожающий характер: «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить» (Шатов); «Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем чтобы каждый день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу» (Лебядкин); «…именно с этакими и возможен успех, – говорит Петр Степанович про «материал», составляющий «наших», – <…> он у меня в огонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален»; на заседание наших затесался майор, который «всю жизнь любил сновать по местам, где водятся крайние либералы» и т. д. и т. п. Чрезвычайно показателен в этом плане фрагмент «программной» речи Петра Степановича, обращенной к Ставрогину, в котором круг наших расширяется и упрочивается именно за счет «либералов»: «Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. <…> Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!». Надо отдать ему должное, Петр Степанович – блестящий агитатор и пропагандист: он мастерски выстраивает в один ряд и тем самым уравнивает разнородные, нарочито утрированные явления и словно мимоходом подверстывает их все под вскользь упомянутое понятие «либерализм», из которого выводит идеологию и практику «наших», представлявших собою и по аттестации Хроникера «цвет самого ярко-красного либерализма».