Тургенев в русской культуре - [74]

Кармазинов и был задуман и исполнен как публичная порка оппонента, венчающаяся пародией на его произведения.

«Трудно было бы представить более жалкую, более пошлую, более бездарную и пресную аллегорию, как эта “кадриль литературы”. Ничего нельзя было придумать менее подходящего к нашей публике; а между тем придумывал ее, говорят, Кармазинов». Этот пассаж, призванный в очередной раз обличить провокационную роль «великого писателя», содержит, между прочим, завуалированный и, по-видимому, невольный намек на благотворную в творческой судьбе Достоевского роль кармазиновского прототипа, ибо литературный первоисточник сцены губернаторского праздника в «Бесах», венчающегося «кадрилью литературы», – это губернаторский бал в «Отцах и детях», в финале которого Ситников и Кукшина протанцевали польку– мазурку «на французский манер». «Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский праздник», – иронизирует автор «Отцов и детей», написавший губернские типы и нравы в неприязненно– сатирическом ключе, резко контрастном относительно бережно-объективного принципа изображения главных героев. Так что прототип Кармазинова и в этом случае, как и во многих других, бросил зерно, из которого фантазия и гнев Достоевского взрастили неузнаваемый и устрашающий гибрид.

Поставив ненавистную ему персону с осанкою пятерых камергеров, с крикливым, несколько даже женственным голосом и благородным дворянским подсюсюкиванием перед совершенно не предрасположенной к ответному подсюсюкиванию, не вменяемой вообще ни к чему, кроме скандальных выходок, публикой, автор вкладывает ему в руки и уста жеманную и бесполезную болтовню опять-таки предательского и, одновременно, бездарно-самовлюбленного свойства. Текст, с которым Кармазинов выступает перед публикой, зло пародирует сугубо внешние, стилистические черты повести «Довольно», действительно обыгранные Достоевским как сентиментально-романтические[231], хотя само это произведение написано в совершенно другом – лирико-исповедальном, лирико-философском ключе и представляет собой – как и «Призраки», как и «Казнь Тропмана» – во многом «забегание вперед», стилистическое опережение эпохи, манеру двадцатого века.

В «Казни Тропмана», как уже говорилось, дан абсурдистский и, одновременно, «холодно»-реалистический прообраз «Приглашения на казнь» Набокова.

«Призраки» – изящная и неожиданная фантазия, предсказывающая ключевые мотивы «Мастера и Маргариты»: здесь есть и манящий, обманный лунный свет, и ночные свободные полеты над землей, и грусть, и туманы, и таинственная, опасная и прекрасная незнакомка, и трагическая тень, окутывающая землю, и «говорящее» название – Понтийские болота, есть и замечательные описания, в которых сосуществуют на равных, перетекают друг в друга фантастическое и реальное. Только что проплыла в воздухе «прелестная женщина», тело которой стало наливаться «теплым цветом» – и тут же, «как бы падая в обморок, она <….> опрокинулась назад и растаяла, как пар», но след ее хранил самый воздух: «Мне показалось, что телесная, бледно-розовая краска, пробежавшая по фигуре моего призрака, все еще не исчезла и, разлитая в воздухе, обдавала меня кругом… Это заря разгоралась». Краска, отделившаяся от тела, разлившаяся в воздухе и преображенная в зарю, – это уже поэтика модернизма. А дальше происходит реалистическое заземление картины с помощью сочных, теплых деталей: тут и «первое утреннее лепетанье гусенят», и уточнение в скобках скрупулезного живописателя: «раньше их ни одна птица не просыпается»; и расширение горизонта за счет уточняющей прорисовки ближнего плана – «вдоль крыши на конце каждой притужины сидело по галке – и все они хлопотливо и молча очищались, четко рисуясь на молочном небе»; и столь же конкретное, осязаемое подключение плана дальнего – из леса «принеслось сипло-свежее чуфырканье черныша-тетерева, только что слетевшего в росистую, ягодами заросшую траву». Все это – очень экономно, лаконично, на малом пространстве текста, так что «две с половиною страницы переправы», то есть бессмысленные длинноты, по поводу которых иронизирует пародист, – это к Тургеневу отношения не имеет. Что же касается упоминания природных реалий, «о которых надо непременно справляться в ботанике», то Тургеневу, в отличие от пародирующего его Достоевского, справляться «в ботанике» не надо было: природу он знал, чувствовал и понимал, как мало кто другой, – для него не было безымянных деревьев и птиц, все имело свое название, свое лицо. При этом в «Призраках», как и в «Казни Тропмана», сказалось эпическое дарование писателя – способность несколькими мощными мазками создавать масштабную историческую картину или предощущение таковой. Разумеется, «Призраки» «как целое» Достоевским не спародированы[232]. Но как целое не спародированы и «Казнь Тропмана» и «Довольно».

«Довольно» тоже обращено не в сентиментально-романтическое прошлое литературного процесса, а в лирико-философское будущее и предваряет целый ряд сочинений такого рода, начиная с «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше. Стилистическая основа здесь не подражательность готовым образцам, а исповедальность, не завуалированная объективированным образом или эстетической позой и потому уязвимая. В том-то и дело, что «казенный припадок байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина» – это совершенно не по адресу, а вот «базаровский» скептицизм, базаровская нетерпимость к прямым и противоположным общим местам (формула «нет виноватых» действительно означает «нет и правых» [ТС, 9, с. 119]), «базаровский» трагический взгляд на мир и человека в нем – все это действительно выражено здесь прямо, без прикрытия сюжетными перипетиями и хара́ктерными чертами конкретного персонажа. Не исключено, что насмешливые отсылки, профанирующие и стандартизирующие выраженные в повести чувства, – ответ Достоевского на содержащуюся в ней самой отсылку к Гофману, которая должна была ему категорически не понравиться, ибо в определенной степени отрицала смысл его собственной художественной стратегии: «Увы! не привидения, не фантастические, подземные силы страшны; не страшна гофманщина, под каким бы видом она ни являлась… Страшно то, что нет ничего страшного, что самая суть жизни мелко– неинтересна и нищенски-плоска» [там же, с. 118]. Каково это было читать тому, кто настаивал на фантастичности самой обыденной жизни! Каково было читать идеологу, провозглашающему всемирную отзывчивость русского народа, призванную спасти мир, идеологу православного мессианизма, что народы, «как крестьянские мальчишки в праздничный день, барахтаются в грязи из-за горсти пустых орехов или дивятся, разинув рты, на лубочные картины, раскрашенные сусальным золотом» [там же, с. 122].