Тургенев в русской культуре - [72]

Самого же Достоевского в очерке Тургенева действительно могло задеть не только и даже не столько то, на что он прямо указывает, сколько то, о чем умалчивает, а именно – игнорирование его, Достоевского, страстных, психологически и философски насыщенных размышлений на эту тему, вложенных в уста князя Мышкина. Слова Тургенева о том, что «никакие психологические и философские соображения» не извиняли его присутствия на этом чудовищном мероприятии, безусловно могли быть восприняты Достоевским как полемический выпад. Кроме того, Тургенев дает «альтернативное» сделанному Достоевским (читал ли он роман «Идиот»? помнил ли о нем в момент написания очерка? было ли это сознательное или невольное игнорирование?) описание состояния приговоренного в последние минуты перед казнью: «Невольно ставил я себе вопрос: о чем думает в эту минуту эта столь покорно наклоненная голова? Держится ли она упорно и, как говорится, стиснув зубы, за одну и ту же мысль: “Не поддамся, мол, я”; проходят ли вихрем по ней разнообразнейшие – и вероятно, всё незначительные воспоминания прошлого; представляется ли ей с какой-нибудь особенной предсмертной гримасой один из членов семейства Кинков; или она просто старается ни о чем не думать, эта голова, и только твердит самой себе: “Это ничего, это так, вот мы посмотрим…”, и будет она так твердить до тех пор, пока смерть не обрушится на нее – и отпрянуть будет некуда…» [ТС, 14, с. 166]. Следует подчеркнуть – и это очень существенное обстоятельство, предопределяющее психологическое решение, с одной стороны, романной, с другой стороны, очерковой сцены, – что, в отличие от неповинного в душегубстве писателя Достоевского, пережившего свое приглашение на казнь из-за причастности радикальному политическому движению, Тропман, о котором пишет Тургенев, – буквальный убийца, «злое и гадкое животное» [там же, с. 154] в глазах коменданта тюрьмы, недоумевавшего по поводу участия в его казни группы почтенных наблюдателей. А один из этих наблюдателей, русский писатель Тургенев, мучимый сознанием: «мы никакого права не имеем делать то, что мы делаем, <…> присутствуя с притворной важностью при убиении нам подобного существа, мы ломаем какую-то беззаконно-гнусную комедию» [там же, с. 159], – эту невольную вину и попытался искупить тем, что честно и подробно рассказал о том, чему стал свидетелем, так чтобы и читатель почувствовал ужас и отвращение. Не зная и не считая возможным и уместным домысливать душевное состояние обреченного гильотине убийцы – дело здесь не в отсутствии дара перевоплощаемости, как считает Долинин[226], а вслед за ним повторяет Чудаков[227], а в честности и корректности очеркиста по отношению к реальному человеку, чья душа от него наглухо закрыта, – Тургенев тщательно фиксирует только то, что видит, почтительно останавливаясь перед неведомым. Вырвав из контекста фразу, которая якобы изобличает автора в эгоистическом самососредоточении, – «Скажу кстати, что если бы Тропман стал вопить и плакать, нервы мои наверное бы не выдержали и я убежал бы», – Долинин иронизирует («Но, к счастью для русской литературы, Тропман не плакал, и Тургенев остался»[228]) и искажает ее смысл, так как не приводит всего фрагмента, эмоциональной подводкой к которому служит эта фраза. Далее у Тургенева читаем: «Но при виде этого спокойствия, этой простоты и как бы скромности, все чувства во мне – чувство отвращения к безжалостному убийце, к извергу, перерывавшему горла детей в то время, когда они кричали: maman! maman! – чувство жалости наконец к человеку, которого смерть уже готовилась поглотить, – исчезли и потонули в одном: в чувстве изумления. Что поддерживало Тропмана? То ли, что он хотя не рисовался, однако все же “фигурировал” перед зрителями, давал нам свое последнее представление; врожденное ли бесстрашие, самолюбие ли, возбужденное словами г. Клода, гордость борьбы, которую надо было выдержать до конца, или другое, еще не разгаданное чувство?.. Это тайна, которую он унес с собой в могилу» (там же, с. 163).

Упоминание собственной трусости необходимо было Тургеневу не для рисовки, а для того, чтобы по контрасту показать загадочное спокойствие преступника, заставившее впечатлительного наблюдателя забыть свои естественные страхи и всецело переключиться на состояние другого, проникнуться изумлением перед ним. Более того, этот эпизод наглядно свидетельствует о том, что главным предметом интереса для Тургенева всегда, о чем бы он ни писал, является человеческая личность, к тайне которой он относится трепетно, идет ли речь о возвышенных героях его повестей и романов или о реальном страшном преступнике, – даже в виду отрубленной головы. Там же, где недоброжелатели усматривают кокетство и «отсутствие перевоплощаемости», на самом деле налицо честность (предположения есть – домыслов никаких), деликатность (за героем безусловно признается право на личностную неприкосновенность), стремление к предельной объективности и гуманизм, неприятие смертной казни как таковой. Дополнительное подтверждение и развитие темы находим в письме к Анненкову, в котором сопрягаются две смерти – писателя, общественного деятеля, друга и оппонента Тургенева, фигуры масштабной, исторической, – А. И. Герцена – и все того же Тропмана: «Вероятно, все в России скажут, что Герцену следовало умереть ранее, что он себя пережил; но что значат эти слова, что значит так называемая наша деятельность перед этою немою пропастью, которая нас поглощает? Как будто жить и продолжать жить – не самая важная вещь для человека? Смерть мне потому особенно “смердит”, что я имел на днях совершенно неожиданный случай нанюхаться ее вволю, а именно через одного приятеля я получил приглашение (в Париже) присутствовать не только на казни Тропмана, но при объявлении ему смертного приговора, при его “toilette” и т. д. Нас было всего восемь человек. Я не забуду этой страшной ночи, в течение которой “I have supp’d full of horrors”