Тургенев в русской культуре - [71]

. Тургеневское произведение не роман, а документальный рассказ, цель которого состоит не в перенесении читателя в область художественного вымысла, а в донесении до него тех чудовищных подробностей, которые вопиют против казни. Свое невольное участие в этом событии автор очерка тоже рассматривает как бессмыслицу, заведомо парируя предъявляемые упреки: «Что касается до меня, то я чувствовал одно, а именно то, что я не был вправе находиться там, где я находился, что никакие психологические и философские соображения меня не извиняли» [ТС, 14, с. 151] [выделено мной. – Г. Р.]. И именно эта непростительность всего происходившего, включая собственное присутствие, беспощадно отмеченное своим внешним сходством с палачом, глубоко достоверно передана Тургеневым. Так же достоверно и мощно воспроизведена собравшаяся в ожидании казни толпа, гудящая грозным морским прибоем за стенами тюрьмы, а затем явленная воочию в разнообразии своих отдельных, бессмысленных, подобно всему происходящему, личин-проявлений. Достоверно и абсурдистски страшно воспроизведено движение группы привилегированных зрителей вместе с приговоренным по лабиринтам тюрьмы, в частности то зловещее мгновение, когда гаснет свет и – «тут же, между нами, вместе с нами, в глухой темноте – наша жертва, наша добыча… этот несчастный… и кто из нас, толкавшихся, теснившихся – он?», – а затем опять продолжается шествие-бегство маленькой, поневоле сплоченной группы по лестницам, коридорам, переходам: промчались, пронеслись, перескочили – наконец, очутились лицом к лицу с палачом, который появился из двери напротив, «важно выступая, в белом галстухе, в черной “паре”, ни дать ни взять дипломат или протестантский пастор» [ТС, 14, с. 164].

Средневековое варварское действо изображено здесь в холодной и точной, «набоковской», стилистике двадцатого века – Тургенев написал документально скрупулезное и в то же время художественно впечатляющее приглашение на казнь, в котором есть и описание гильотины, с ее зловещей «стройностью длинной, внимательно вытянутой, как у лебедя, шеи», с ее большим плетеным кузовом темно-красного цвета, в который палачи «бросят теплый, еще содрогающийся труп и отрубленную голову» [там же, с. 156]; есть и предчувствие-предвидение того момента, когда по покорно склоненной во время стрижки волос «тонкой, юношеской шее», «раздробляя позвонки, пройдет десятипудовый топор» [там же, с. 166], – иными словами, по всему тексту разбросано, раздроблено описание казни, но самый ее момент, наступивший после того, как на приговоренного кинулись палачи, «точно пауки на муху», и «он вдруг повалился головой вперед и <…> подошвы его брыкнули» [там же, с. 168], – самый этот момент Тургенев не увидел, потому что – отвернулся. Это и ставится в вину. Но одно дело, когда счет предъявляет бывший каторжник Достоевский (бывших каторжников не бывает, пишет Лев Шестов), и совершенно другое – когда писателя упрекает ученый, весьма тенденциозно оперирующий историческими и художественными фактами.

Тургенев, между прочим, не в первый раз отвернулся. Когда-то давно, насмотревшись жестокостей по отношению к крепостным в имении своей матери и нахлебавшись этой жестокости лично, он тоже отвернулся и дал себе слово никогда в этом не участвовать. Ю. Айхенвальд, становясь на сторону Достоевского, видит в этом легкость, легковесность: «Достоевскому <…> ненавистен и прототип Кармазинова – за то, что он слишком изящен и складен, похож на новеллу своих сочинений и внешне разрешает трудные проблемы жизни – например, от скорбей и от болей России уезжает из России. Автор “Преступления и наказания” сам ни от чего не уедет и мимо жизни не пройдет. Все коснется, болезненно коснется его души, и ничто не достанется ему легко и непринужденно»[225]. Но скорби и боли России, ее красота, поэзия и тайна, ее неповторимая глубинная, природная и национальная подлинность, ее сплетенные друг с другом пороки и достоинства, ее живые души, живое дыхание и живой облик, запечатленные в «Записках охотника», в романах и повестях Тургенева, неопровержимо свидетельствуют: образ отечества открывался не только из Мертвого дома и не только «судорожному писателю» Достоевскому, но и гармоническому, «изящному» Тургеневу, и даже из его прекрасного далека. Европеец по образованию, по культуре, по образу и месту жизни, Европой принятый и признанный, Тургенев творчески питался только Россией, только о ней и для нее писал и лучше всех своих недоброжелателей понимал, как дорого платит за отрыв от почвы: «Никакого нет сомнения, что русский писатель, поселившийся в Бадене, тем самым осуждает свое писательство на скорый конец: я на этот счет не обманываюсь – но так как этого переделать нельзя – то и толковать об этом нечего» [ТП, 8, с. 171]. При этом писал он только о том, что очень хорошо, глубоко знал, тщательно изучил.

Ну, а то, что князь Мышкин, которого Долинин противопоставляет в этом плане Тургеневу, на казнь «смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог», так ведь на то он и князь Мышкин. Следует заметить, что его рассказ о смертной казни, в качестве визитной карточки предъявляемый благополучным, любопытствующим дамам, и более того – предложение сюжета картины на эту страшную тему избалованной барышне-дилетантке, объективно (если отвлечься от самого рассказчика) выглядит едва ли не кощунством, но – опять-таки – все искупается фигурой и личностью рассказчика. В любом случае, сопоставление романного и очеркового эпизодов требует корректировки на жанр, предмет, цель, характер высказывания, чего не делает Долинин и, вслед за ним, не учитывают Николаева, А. Чудаков и другие исследователи.