Тургенев в русской культуре - [73]
Возвращаясь к тексту романа «Бесы», от которого мы по необходимости так надолго уклонились, заметим, что, пародируя манеру тургеневского очерка «Казнь Тропмана», Достоевский уходит от его непосредственного содержания в тему трусости Тургенева во время пожара на пароходе, случившегося, когда будущий писатель совершал свое первое, девятнадцатилетнее, путешествие в Европу, то есть проецирует утрированно-искаженную манеру повествования на широко известный негероический факт биографии Тургенева – бьет по оппоненту из всех орудий.
Попутно скажем, что весь этот вводящий Кармазинова в роман фрагмент обнаруживает функциональную сложность фигуры Хроникера, который формально выступает свидетелем, летописцем и услужливым наблюдателем-посредником, приставленным преимущественно к Степану Трофимовичу Верховенскому, а по существу нередко, как и в данном случае, оказывается маской, которой лишь слегка, для приличия, прикрывается автор, транслирующий через Хроникера свои суждения и не особенно озабоченный их информационно-идеологической «чрезмерностью» для наделяемого ими субъекта речи.
По окончании уничижительного творческого портрета Кармазинова следует портрет буквальный, в котором с помощью целой россыпи уменьшительных аттестаций закрепляется впечатление мелкости, незначительности лица: старичок, личико, ушки, губки, глазки, запоночки, воротнички, пуговки, перстенек… далее – скверный голос, скверная улыбка. И, наконец, завершается этот эпизод замечательным психологическим этюдом, в котором «великий писатель» подтверждает свою мелочную претенциозность, а необыкновенно осведомленный и критичный молодой человек вдруг являет противоречащую его же собственным приговорам подобострастность. В итоге Кармазинов удаляется, по признанию самого рассказчика, оставив его в дураках, и эта фраза, как и вся сцена с не поднятым Хроникером, но в то же время как бы и поднятым (во всяком случае, порыв к услужению зафиксирован) ридикюлем, с одновременным презрением и подобострастием его по отношению к Кармазинову, похоже, является уже самопародией Достоевского – во всяком случае, объективно выглядит таковой.
Однако это всего лишь интродукция – главный удар наносится дальше, и это удар в лоб, без каких бы то ни было художественных изощрений, нюансов и подтекста. Теперь уже Кармазинов, перед которым невольно подобострастничал Хроникер, ставится в льстиво-заискивающую позу перед нигилистом Верховенским, так как «великий писатель трепетал перед революционною молодежью и, воображая, по незнанию дела, что в руках ее ключи русской будущности, унизительно к ним подлизывался, главное потому, что они не обращали на него никакого внимания».
Когда «революционная молодежь» в лице Петра Степановича явилась к нему на квартиру, Кармазинов «кушал утреннюю свою котлетку с полстаканом красного вина», а завидев гостя, «с видом чистейшей радости полез лобызаться – характерная привычка русских людей, если они слишком уж знамениты. Но Петр Степанович знал по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились». Напомним фрагмент из письма Достоевского Майкову: «Я пришел утром в 12 часов и застал его за завтраком. <…> Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное…» [Д, 28, кн. 2, с. 210]. В романе обнаруживаются практически дословные вариации на тему баденской встречи. Забавно, что контрагентом Тургенева-Кармазинова, которому доверены функции разоблачителя, оказывается здесь омерзительный авантюрист Верховенский, который сам о себе говорит: «я ведь мошенник, а не социалист». В уста знаменитости вкладываются в развернутом, цинично-обнаженном виде все те «убеждения», которые Достоевский вменил Тургеневу в знаменитом письме: атеизм, презрение к России, неверие в ее будущее, позже, уже в разговоре с губернаторшей и Степаном Трофимовичем, будет дополнительно подтвержден статус «русского изменника», более озабоченного «карльсруйским водосточным вопросом», нежели вопросами своего «милого отечества». Верховенскому-младшему Кармазинов дарит циничный нигилистический афоризм: «Русскому человеку честь одно только лишнее бремя», а от него, в свою очередь, жаждет информации о сроках национального крушения, дабы успеть «выселиться из корабля». В завершение «исторической встречи» идейного отца-вдохновителя смуты (Кармазинова) и практического ее организатора (Петра Верховенского) автор вкладывает в уста последнего рекомендацию Ставрогина высечь «великого писателя» – «но только не из чести, а больно, как мужика секут».
