Тургенев в русской культуре - [67]

Зильберштейну вторит, отчасти даже повторяя его формулировки, С. В. Житомирская: в примечаниях к «Дневнику 1867 года» А. Г. Достоевской она сначала приписывает Тургеневу «упорное желание <…> продемонстрировать свое равнодушие к единодушной – и справа, и слева – отрицательной оценке его нового и для него принципиально важного произведения», что, по мнению исследователя, «свидетельствует как раз об обратном» (?), затем повторяет ставшую традиционной трактовку конфликта: «Ссора между Тургеневым и Достоевским, явившаяся лишь внешним выражением уже совершившегося к этому времени их глубокого идейного размежевания, была неизбежна при встрече их в этот период тяжелого душевного состояния обоих писателей»[213].

Уравнивать душевное состояние Тургенева и Достоевского в этот период (как и во все прочие), мягко скажем, некорректно. Любопытно, что в предисловии к изданию переписки Тургенева и Достоевского, где опубликована процитированная нами выше статья Зильберштейна, Н. Ф. Бельчиков оценивает «душевное состояние» Тургенева прямо противоположным образом: по его мнению, Тургенев в это время «крупный землевладелец, легко, спокойно и в свое удовольствие проводивший жизнь в центре европейской культуры»[214]. При всем социологизаторском негативизме этой оценки, по сути она гораздо ближе к истине, чем аттестации Зильберштейна и Житомирской. Однозначно в пользу Достоевского и со слов Достоевского трактует ситуацию баденской встречи и Р. Г. Назиров: «…к этому моменту за Достоевским был громадный читательский успех “Преступления и наказания”, а за Тургеневым – столь же бесспорный провал “Дыма”. Разговор их, коснувшись “потугинских идей”, перерос в резкую идейную полемику. Достоевский много выигрывал в ней благодаря внутреннему ощущению своей правоты: он-то бежал в Германию от кредиторов, Тургенев же на доходы от орловского имения свил себе уютное немецкое гнездышко и из него комфортно поругивал Россию. Видимо, из гордости Тургенев утрировал свое германофильство, неверие в Россию и т. п. Ему и раньше случалось так же “зарываться”: вот так он, слово за слово, “зарвался” на обеде у Фета в 1860 году и страшно рассорился с Толстым»[215].

Однако даже если допустить, что Тургенев втайне тяжело переживает творческий «провал» и «зарывается» «из гордости» (?), его настроение абсолютно несопоставимо с состоянием человека, который сам себя беспощадно бичует и изобличает в том же письме Майкову: «Натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Истерзанный мучительной страстью к игре, чувством вины перед «юным существом», за которое взял на себя ответственность, жаждущий немедленно раздобыть денег, больной («нервное и мозговое расстройство мое было невыносимо» – так описывает он состояние свое перед отъездом за границу; «характер мой больной», «немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости» – это уже баденское положение дел; о том же – Анна Григорьевна: «…скоро я поняла, что это не простая “слабость воли”, а всепоглощающая человека страсть, нечто стихийное, против чего даже твердый характер бороться не может. С этим надо было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой не имеется средств»[216]), – со всем этим тяжким моральным и психологическим грузом он оказывается лицом к лицу с успешным литературным соперником, живущим на доходы от имения в собственном баденском доме, который (Достоевский этого не знает, но чувствует) называет «моей родиной, моим гнездом» [ТП, 6, с. 224]. К тому же Тургенев регулярно получает гонорары более солидные, чем Достоевский, – не следует забывать, что в момент этой встречи Тургенев действительно был «литературным генералом», он уже написал все, кроме последнего, свои романы, а Достоевский-романист только начинался. Да еще, как по чьему-то наущению-сценарию, из-за кулис выглядывает давний тургеневский недоброжелатель и ревнивец Гончаров, да еще эта простая искусительная мысль мне деньги нужнее их, наложившаяся на давнюю обиду: «ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу. Тургенев умер бы от одной мысли» [Д, 28, кн. 2, с. 160]. Как тут было не сорваться…

И он сорвался. Но не столько даже во время свидания с Тургеневым, сколько в письме к Майкову, выплеснув свой гнев в негодующем, захлебывающемся, торопливом и нелогичном, а потому больше саморазоблачительном, чем обличительном представлении своего собеседника, который якобы «наивно и неловко выказывал все раны своего самолюбия», «безобразно, ужасно» ругал Россию и русских, предлагал «ползать перед немцами», самого себя объявлял немцем – в общем, предстал «русским изменником, который бы мог быть полезен», а тем самым слишком оскорбил автора письма своими убеждениями.

При этом между прочим сообщается, что «говорили о домашних и личных делах» и «распрощались весьма вежливо». Более того: на следующее утро Тургенев нанес ответный визит, который Достоевским трактуется как очередной выпад против него: «…так как я сам сказал ему накануне, что я, раньше