Тургенев в русской культуре - [65]
«В “Дыме” Тургенева заметно страшное падение художественности.
Он не знает России. Что за люди? Что за лица? Что за Губарев? что за женщины с новейшими машинами: Всё сочинено» [Д, 25, с. 77].
Категорически не нравится Достоевскому Литвинов – ни личностно, ни по способу изображения, ни по отношению к нему автора: «Жалкая роль, сам не верил в искренность побега и говорил себе, что это в романах, да в Симбирской губернии от скуки, – а когда Ирина отказалась, первый на нее разъярился. Даже страсти нет плотской. Ч<ерт> знает что такое. Его бы надо реально и обличая выставить, а у Тургенева идеально – и вышло дрянь (этакий тип выставляют реально, то есть обличая)»; «О, если бы это (Литвинов, <…>) был психологический этюд. Порисоваться вздумал над бедным существом. Зверская жестокость». Достоевский явно примеривается к герою и ситуации, мысленно проигрывая свои варианты и обнаруживая в этих рассуждениях кардинальное отличие собственной художественной манеры от тургеневской. Но главное все-таки идеология: «И этому ли вместе с Потугиным решать судьбу России под русским деревом в Баден-Бадене? Молчите, вы не компетентны, вы недоросли русской жизни и комические дурачки». И вновь в адрес самого автора: «Тургеневу недостает знания русской жизни вообще. А народную он узнал от того дворового лакея, с которым ходил на охоту (“Записки охотника”), а больше не знал ничего» [Д, 25, с. 119, 83, 91].
Упреки эстетического плана чрезвычайно интересны тем, что приоткрывают самый способ художественного мышления Достоевского, который жаждет «внедрить» зверскую жестокость, психологический садизм в героя, в котором ничего подобного нет и быть не может, но вот этому-то он явно не верит или просто считает такой вариант неинтересным. Что же касается упреков Достоевского Тургеневу в том, что он, живя вне России, «фактов не знает», не знает «русскую жизнь вообще», то их замечательно парирует Никольский: «Тургенев знал другие факты. У Тургенева было совершенно противоположное Достоевскому мировоззрение, и к нему подбирались другие факты»[208].
Негодующий по поводу Потугина Достоевский не мог не помнить кивок этого героя в сторону бегущего рысцой князя Кокó, который, «вероятно, спустил в четверть часа за зеленым столом трудовой, вымученный оброк полутораста семейств» и при этом готов «почесать зубки насчет гнилого Запада» [Д, 9, с. 175], – кивок, объективно метивший и в него, Достоевского, пришедшего к яростно обличаемому им «русскому изменнику» в разгар собственных игорных страстей, – и это наверняка еще больше усиливало его неправедный гнев.
Таким образом, из прямого (письмо Майкову) и косвенных (воспоминания и дневник жены) свидетельств очевидно, что Достоевский пришел к Тургеневу одолжить денег. Однако во время визита просьба даже не была высказана: о ней нет упоминаний не только в письме Достоевского, но и в письмах Тургенева, связанных с этим сюжетом, в то время как о прошлых (1865 года) денежных расчетах с Достоевским Тургенев упоминает и в уже цитировавшемся письме к Малютиной, и в письме к Я. П. Полонскому (1871), которое приведем ниже.
Оказавшись лицом к лицу со своим кредитором, Достоевский скорее всего ощутил абсолютную невозможность заговорить о деньгах в ситуации, когда не возвращен старый долг, и тут же почувствовал себя уязвленным этой невозможностью и оказанным ему радушным, приветливым приемом: «Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное <…>». В приветливости хозяина он вычитывает (вчитывает в него) оскорбительный подтекст – для внимательного читателя Достоевского тут все очень узнаваемо, это то самое «внутренне-полемическое слово – слово с оглядкой на враждебное чужое слово»[209], которое широко используется Достоевским как художественный прием, порожденный – как и полифония – не столько сугубо эстетическими причинами и источниками, сколько личностными психологическими особенностями автора[210]. Следует сказать, что приведенная аттестация поведения Тургенева вступает в очевидное противоречие с содержащимся чуть ниже замечанием: «Нашел я его страшно раздраженным неудачею “Дыма”». «Генеральство» плохо вяжется со страшным раздражением – впрочем, источник и субъект раздражения обнаруживается здесь же и сам себя выдает: «…Генеральство ужасное; а главное, его книга “Дым” меня раздражила». Вот это собственное раздражение, собственное мучительное состояние Достоевский и экстраполирует на собеседника. При этом он как-то даже простодушно смакует слухи по поводу «неудачи “Дыма”»: «А я, признаюсь, и не знал всех подробностей неудачи. Вы мне писали о статье Страхова в “От<ечественных> записках”, но я не знал, что его везде отхлестали и что в Москве, в клубе, кажется, собирали уже подписку имен, чтоб протестовать против его “Дыма”. Он это мне сам рассказывал».
В письме Майкова, которое упоминает Достоевский, сообщалось, что Н. Н. Страхов «написал очень учтивый и хороший разбор “Дыма”» [Д, 28, кн. II, с. 450], но Достоевского явно не удовлетворяет
