Тургенев в русской культуре - [63]

, свидетелем которого она не была, а правда передачислов Достоевского. И эти зафиксированные женой слова, кардинально расходящиеся с его собственными, написанными более чем месяц спустя раскаленными словами письма к Майкову (уже можно было давно остыть и успокоиться!), вопреки усилиям рассказчика и в силу очевидности этих усилий переадресовать свои чувства другому, наглядно свидетельствуют о том, кто из собеседников на самом деле во время разговора был ужасно как озлоблен, ужасно желчен и поминутно начинал разговор о романе «Дым» – настолько ужасно и поминутно, что очень хотел это скрыть от своей юной жены, что тоже не получилось. В конце дневниковой записи Анна Григорьевна замечает: «Федю разговор с Тургеневым ужасно как рассердил», а позже, в воспоминаниях о событиях 1867 года, она, уже не вдаваясь в подробности, передает ситуацию в общих чертах так: «Был Федор Михайлович и у проживавшего в то время в Баден-Бадене И. С. Тургенева. Вернулся от него муж мой очень раздраженный и подробно рассказывал свою беседу с ним»[199]. При всей любви Анны Григорьевны к мужу и ее поистине ангельском терпении, страницы дрезденского и баденского дневника, как замечает С. В. Житомирская, «полны отраженным раздражением Достоевского»[200], причем раздражение вызывало все, «даже природа и памятники старины»[201], – что уж говорить о Тургеневе.

Прежде чем вернуться к анализу письма Достоевского к Майкову, обратимся еще раз к комментариям Долинина, наглядно демонстрирующим ту опасность, о которой рассуждал Евг. Гаршин: «Для биографа, конечно, нет ничего хуже, как такой случай, когда два лица, ведшие беседу с глаза на глаз, передают эту беседу совершенно различно. Биограф невольно склонится туда, где лежат его симпатии»[202].

Чувствуя невозможность всецело положиться на версию жены писателя по причине ее несоответствия свидетельствам Тургенева, которые он приводит, и еще более – «показаниям» самого Достоевского, которые не приводит, Долинин небрежно отмахивается от оценки ситуации – «безразлично, кто прав», но тут же обвиняет Тургенева в том, что он «позволил себе сочинить про Достоевского (в письме к Милютиной) двойную неправду». Доказательством служит исследование «Бесов» на предмет содержащихся в них пародий на тургеневские тексты, из коего следует, что Достоевский пародировал не только «Призраки», на что указывает в своем письме к М. А. Милютиной Тургенев, но и «Казнь Тропмана», «Довольно» и «По поводу “Отцов и детей”». «Призраки» же, подчеркивает Долинин, «пародированы мягче, добродушнее, гораздо слабее других»[203]. Мягко скажем, странное доказательство и странное основание для обвинения во лжи.

Из упомянутого Долининым письма Тургенева Милютиной от 3 (15) декабря 1872 очевидно, что корреспондентка Тургенева (ее послание не сохранилось) выразила ему сочувствие в связи с тем, что Достоевский сделал пародию на «Призраки». Тургенев на это отвечает: «Д<остоевский> позволил себе нечто худшее, чем пародию “Призраков”; в тех же “Бесах” он представил меня под именем Кармазинова, тайно сочувствующим нечаевской партии. Странно только, что он выбрал для пародии единственную повесть, помещенную мною в издаваемом некогда им журнале “Эпохе”, повесть, за которую он осыпал меня благодарственными и похвальными письмами! Эти письма сохранились у меня. Вот было бы забавно напечатать их! Но он знает, что я этого не сделаю» [ТП, 10, с. 39]. Совершенно очевидно, что Долинин в своих комментариях вновь осуществляет подмену: Тургенев говорит о единственной своей вещи, напечатанной в «Эпохе», а вовсе не о том, сколько всего произведений спародировано в «Бесах». И где здесь обман? И в чем предмет обмана? Совершенная правда и то, что Достоевский осыпал автора «Призраков» «благодарственными и похвальными письмами» и упрашивал дождаться возобновления «Эпохи», не отдавать повесть в другое издание: «Если Вам только возможно, то есть если Вы найдете хоть самомалейшую возможность повременить печатанием “Призраков” хоть до осени, то ради Христа повремените» [ТП, 28, кн. 2, с. 35], – писал он в июне 1863 года. В этом был крайне заинтересован и Михаил Михайлович Достоевский, который выговаривал брата за то, что тот проявил нерешительность и не забрал у Тургенева повесть при личном свидании: «Ты такого маху дал, что и сказать тебе не могу. И что тебе за дело знать о положении журнала? Ты должен был говорить, что знаешь, а там что бог даст. Была бы повесть только в руках. Знаешь ли ты, что значит теперь для нас Тургенев? <…> Если можно, на обратном пути заезжай в Баден и исхить у него повесть» [Д, 28, кн. 2, с. 388]. Тургенев не мог не почувствовать этой заинтересованности, что теперь наверняка усиливало чувство обиды.

Что же касается того, что «Призраки», по мнению Долинина, якобы спародированы мягче, чем другие тургеневские произведения, то под мягкостью, по-видимому, следует понимать объем пародируемого материала: в этом смысле «Призраки» действительно подверглись менее интенсивной «обработке», чем «Довольно», но это не отменяет сам факт пародирования. Попутно укажем на еще один очень показательный нюанс. Тургеневские «Призраки» уже становились объектом пародии – со стороны Салтыкова-Щедрина, и реакция Тургенева была более чем благодушной. В феврале 1870 года (незадолго до «Бесов») он пишет Анненкову: «Во втором нумере “Отечественных записок” я уже успел прочесть продолжение “Истории одного города” Салтыкова и хохотал до чихоты. Он нет, нет, да и заденет меня; но это ничего не значит: он прелестен» [ТП, 8, с. 181]. То есть дело не в пародии как таковой, дело в обманутом доверии (выпрошенные для спасения собственного издания «Призраки» подвергаются злому пародированию со стороны просителя), дело в жизненном контексте и в собственно литературных акцентах, которые в «Бесах», в отличие от «Истории одного города», расставлены по принципу