Тургенев в русской культуре - [61]
Полностью письмо будет опубликовано только в 1928 году, и, хотя комментарии «тургеневского фрагмента» и связанных с ним событий стали появляться задолго до этого, – вне контекста, в рамках только одного этого эпизода, многое остается неясным, в частности непонятна цель визита Достоевского к Тургеневу. Впрочем, и после публикации полного текста письма доминирующей осталась первоначальная трактовка события, возникшая с подачи самого Достоевского: идеологическая полемика, инициатор которой был «слишком оскорблен» убеждениями оппонента, чтобы промолчать. Соответственно формулируется цель посещения: «За последние месяцы Достоевский почувствовал полный внутренний разрыв с Тургеневым. Он мог явиться к нему теперь только для страстного спора»[190].
Рассказ о визите к Тургеневу начинается так: «Гончаров всё мне говорил о Тургеневе, так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит». Выше сообщалось, что встретились они с Гончаровым на рулетке и поначалу «действительный статский советник» очень «конфузился», а потом перестал «скрываться», играл «с лихорадочным жаром», «значительно проигрался» – «но, дай бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы».
Зачем в этой ситуации игорной лихорадки два охваченных ею литератора вспоминают нелюбимого ими обоими третьего, живущего здесь же, в Бадене, но далекой от казино жизнью? При этом один из них подталкивает другого нанести этому третьему визит. Зачем? Чтобы затеять «страстный спор» по идеологическим вопросам? Но ими обоими в этот момент владеют совсем другие страсти.
Продолжая рассказ о визите к Тургеневу, Достоевский замечает: «Откровенно Вам скажу, я и прежде не любил этого человека лично». И тут же оговоривается: «Сквернее всего то, что я еще с 67 года, с Wisbaden’a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!)». Дата здесь указана неверно, что объясняется взвинченным состоянием автора письма (и лишний раз указывает на это состояние): письмо пишется в 67-м году, долг же Тургеневу был сделан в 65-м. 3 (15) августа 1865 года Достоевский обращался к «добрейшему и многоуважаемому Ивану Сергеевичу» с изложением собственного отчаянного положения («Пять дней как я уже в Висбадене и всё проиграл, всё дотла, и часы, и даже в отеле должен») и с просьбой прислать 100 талеров с учетом того, что – «раньше трех недель, может быть, Вам и не отдам. Впрочем, может быть отдам и раньше» [Д, 28, кн. 2, с. 128]. Тургенев просьбу выполнил наполовину: прислал 50 талеров. «Хоть и не помогли они мне радикально, но все-таки очень помогли. Надеюсь скоро возвратить Вам» [Д, 28, кн. 2, с. 129], – отвечал Достоевский, однако, как указано в примечаниях со ссылкой на А. Г. Достоевскую, «Достоевский забыл об этом долге и вернул его лишь в 1876 г.» [Д, 28, кн. 2, с. 422]. В полном собрании сочинений Тургенева указана другая дата возвращения долга: июль 1875 года [ТП, 11, с. 579], которая подтверждается воспоминаниями А. Г. Достоевской, одна из главок которых так и называется: «1876 год. Долг Тургеневу»[191]. Любопытно, что Тургенев, в свою очередь, забыл сумму долга и, получив, наконец, свои 50 талеров, переданные Достоевским через Анненкова, попросил вернуть еще 50. Недоразумение разъяснилось с помощью найденных расписок, но взаимной симпатии оно, разумеется, не прибавило, к тому же привело к разрыву отношений Тургенева с посредником – А. Ф. Онегиным (А. Ф. Отто), который много лет спустя, в 1888 году, когда уже ни Достоевского, ни Тургенева не было в живых, с сожалением напоминал Анне Григорьевне о своей невольной плачевной роли в этой истории: «Я пережил тогда тяжелые минуты, ибо вы сами доверчиво изложили мне общее положение дел, а потом Федор Михайлович доказал, волнуясь и кипя, что требование Ивана Сергеевича было более, чем несправедливо. По свойственной мне несчастной резкости, я написал тогда резкое письмо Ивану Сергеевичу. Дело выяснилось: Иван Сергеевич сознался в своей ошибке, но я почти утратил его дружбу, как всегда бывает с третьим лицом, замешанным в ссору двух других»[192].
Следует заметить, что и письмо Достоевского, и записи в дневнике Анны Григорьевны свидетельствуют о том, что оба они прекрасно помнили о долге Тургеневу, а сама А. Г. после очередного проигрыша мужа сокрушалась, что деньги опять не удалось вернуть («ах, зачем он не сделал этого, как хотел»[193]).
Замечание Достоевского по поводу висящего на нем долга выводит на поверхность рассказа тему денег, в которых визитер Тургенева в момент визита остро нуждается. И хотя больше никаких упоминаний на эту тему в «тургеневском фрагменте» нет, он, как уже говорилось, с обеих сторон «зажат» игорной (денежной) тематикой. Еще раз акцентируем это обстоятельство. На подступах к рассказу о визите к Тургеневу описано состояние человека, который соблазнен и заворожен «такой легкой и возможной возможностью поправить всё!»; который наблюдает чужую везучесть в игре и думает: «Чем они святые? мне деньги нужнее их», к тому же ненавидит свое вынужденное окружение: «О, как подлы при этом немцы, какие все до единого ростовщики, мерзавцы и надувалы!». Отчаянные мармеладовские интонации звучат рефреном в рассказе о том, что Катков, в ответ на просьбы прислать деньги наперед, в счет будущего гонорара за не написанный еще роман, раз за разом выполняет их: «Ну-с, ведь прислал! Прислал!». Непосредственно перед изложением сюжета встречи с Тургеневым сообщается о последнем проигрыше «дотла». По окончании «тургеневского фрагмента», венчающегося досадливым «Но черт с ними со всеми!» («с ними» – это все с тем же Тургеневым, ибо никто больше, кроме самого Достоевского, в этой истории не фигурирует), рассказ возвращается в русло главной темы: «Теперь выслушайте, друг мой, мои намерения: я, конечно, сделал подло, что проиграл. Но говоря сравнительно, я проиграл немного своих-то денег. Тем не менее эти деньги могли служить мне месяца на два жизни…» и т. д.
