Тургенев в русской культуре - [64]

.

Обвинять Тургенева в «двойном обмане» там, где и единичного не было, и при этом не видеть в столкновении с ним Достоевского личного момента, в нападках Достоевского на «Дым» усматривать исключительно соображения «высшего порядка»[204], а главное, в знаменитом письме не почувствовать бурно кипящего и через месяц после встречи с Тургеневым раздражения его автора и не заметить очевидных расхождений между содержащейся в нем версией и изложением события в дневнике А. Г. Достоевской, – значит игнорировать очевидное в пользу желаемого.

Следует сказать, что Долинин в этом плане отнюдь не исключение. История эта притягивает множество интересантов, и вот уже как совершенно достоверные, не подлежащие ни малейшему сомнению и не подвергающиеся критической оценке ни в рамках своего контекста, ни в сопоставлении с другими документальными и художественными свидетельствами, излагаются детали никем, кроме его участников, не слышанного разговора. В частности, приводятся якобы высказанные Достоевским в адрес Тургенева обвинения в том, что смысл своего романа «Дым» он выразил «в фразе: “Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве”», что «он “ругал Россию и русских безобразно, ужасно” и утверждал, что “есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупости”»[205].

В противовес этой не ведающей сомнений категоричности процитируем Никольского, который гораздо более корректно интерпретирует ту же ситуацию встречи: «Достоевский упрекал Тургенева, почему тот сказал, что гибель России не отразится на мировой жизни. Да, это правда, Тургенев так говорил. Но что ему это было больно – Достоевский этого не заметил»[206]. Тут необходимо уточнение: так говорил не Тургенев, а герой романа «Дым» Потугин, и при этом – тут Никольский абсолютно прав – он не злорадствовал и не злопыхательствовал, а, веруя в крепость русской натуры, которая нужное переварит, а чуждое отторгнет, ратовал за то, чтобы взять у Европы все лучшее, чего она достигла и чем готова и может поделиться с Россией.

Но вот что чрезвычайно любопытно: точно так же думал и писал в 1861-м году сам Достоевский, отвечая на предполагаемые возражения противников просвещения народа: «Но что же, скажут нам, вы хотите сделать с вашим образованием? чего достигнете? Вы хотите перейти к народному началу и несете народу образование, то есть ту же европейскую цивилизацию, которую сами признали не подходящую[207] к нам. Вы хотите переевропеить народ? – Но возможно ли, отвечаем мы, чтоб европейская идея на совершенно чуждой ей почве принесла те же результаты, как и в Европе. У нас до того всё особенно, всё непохоже на Европу во всех отношениях: и во внутренних, и во внешних, и во всевозможных, – что европейских результатов невозможно добыть на нашей почве. Повторяем: что подходит к нам – останется, что не подходит – само собою умрет» [Д, 18, с. 68]. Именно эту популярную в либеральных кругах мысль выразил Тургенев устами своего Потугина, наделив его не презрением к отечеству, а любовью, окрашенной глубокой горечью: «Да-с; я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину. Я теперь вот ее покинул: нужно было проветриться немного после двадцатилетнего сидения за казенным столом в казенном здании; я и покинул Россию, здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую. Хороша садовая земля… да не расти на ней морошке!». Вычитать здесь измену национальным интересам можно только при очень предвзятом настрое. «В конце концов, я считаю себя большим патриотом, чем те, кто упрекает меня в недостаточной любви к отечеству» [ТП, 6, с. 424] – совершенно справедливо замечал Тургенев, опасавшийся культивируемого славянофилами национального самодовольства и замкнутости, обрекавших, по его мнению, Россию на неизбывную отсталость. За десять лет до «Бесов» Достоевский тоже упрекал славянофилов в том, что они, вместо «настоящего понятия о России», выстроили «какую-то балетную декорацию», и указывал, что хотя в них «много любви к родине, но чутье русского духа они потеряли» [Д, 18, с. 115], в то время как «западничество и даже самые последние его крайности были вызваны непременным желанием самопроверки, самопознания <…>, то есть <…> самим процессом жизни» [Д, 19, с. 60]. Риторический вопрос, с которым Достоевский в 1861 году обращался к неистовым ревнителям из числа славянофилов, обвиняя их в «фанатическом исступлении», – «Неужели любить родину и быть честными дано в виде привилегии только одним славянофилам?» [Д, 19, с. 59] – можно переадресовать ему самому, перещеголявшему этих ревнителей в напоре и жесткости обвинений по адресу идеологических оппонентов.

Излив душу сначала в письме Майкову, а потом в романе «Бесы», Достоевский не успокоился на предмет «Дыма»: в его «Записной тетради 1875–1876 гг.» [Д, 25, с. 66–120] Потугин присутствует в качестве раздражителя и оппонента едва ли не чаще самого Тургенева, вернее, как заместитель последнего, да и роман в целом вновь и вновь подвергается жесткой критике. «Я потому, что перечел “Дым”. Несколько слов о “Дыме” (едких)» [Д, 25, с. 91] – планируемая статья не состоялась, а