Турецкие народные сказки - [9]

А знаменитые сказки о «злых женах», сказка о жене-спорщице, которая готова скорее умереть, чем уступить мужу, и от которой даже дьявол готов убежать на край света? Разве этот бессмертный тип, представленный в сказке 55, не то же, что русская и сербская баба, которая спорила с мужем на тему: «Стрижено — брито! Стрижено — брито!»

Красивая легенда о трех померанцах (сказка 18), в которые влюбился мальчик и которые оказались девушками. Да разве не встречалось этой легенды в сказаниях Индии, в персидских сказках (перевод А. А. Ромаске-вича), в средневековых легендах Западной Европы и далее — вплоть до пьесы Гоцци «Любовь к трем апельсинам»? А целый ряд мелких мотивов, вроде того, что пораженного дракона не надо бить еще раз, а то он оживет, или того, что для превращения из зверя в человека надо отряхнуться? Турецкая сказка не была бы сказкой, если бы она, в противоположность сказкам всего мира, отказалась от этих композиционных или стилистических деталей [20].

Но между турецкой и другими сказками есть не только сходство, но и различия. Не вдаваясь и здесь в особые детали, отметим в турецких сказках только одну черту, с нашей точки зрения — принципиально существенную. Тот, кто имел возможность сопоставлять монгольскую, якутскую, алтайскую и т. д. сказку с татарской, узбекской, турецкой и т. д, должен согласиться, что если в монгольской, якутской, алтайской и т. д. сказке всю прелесть составляют, пожалуй, картинные и яркие описания, а основной сюжет довольно сжат и шаблонен, то в турецкой сказке на первом плане стоит несомненно сюжет, фабула, само сказочное действие, а не декорации к нему.

Тем не менее описания все же есть, хотя бы и пропорционально редкие. Но они не производят такого впечатления, как, например, рассчитанные на внешний эффект описания «1001 ночи». Они более скромны и менее выигрышны. Лучше всего удается рассказчику описание женской красоты. Например: «Дочь моя, дочь моя! Ах ты, моя алмазная дочка, моя бриллиантовая дочка! Ах ты, дочь моя со щеками, что розы, с голубыми глазами, с черными бровями, с устами, круглыми, как чернильница, с губами, как черешня! Дочь моя, с двойной шейкой, с грудями, что померанцы, с пупком, как айва, — дочь моя, белая, как молоко! Ах, ты — вся моя жизнь! Ты молода, как четырнадцатидневная луна. Разве не жаль эти руки, подобные серебру, которыми ты собираешь розы? Как бы шипы не впились тебе в руку! Ах, разве не жаль эти золотистые кудри, которые ты вот так рассыпала по лицу?» (сказка 72).

А вот как описана страна падишаха пэри:

«…после долгого пути приезжает он в страну падишаха пэри. Перед ним проходит равнина, которую не перевалить каравану, выступают горы, которые не перелететь птице; виднеются ущелья, по которым змея не протащит свои кишки. Мальчик, отдавшись на волю аллаха, едет потихоньку и попадает в такую долину, в которой и глазу не видать и следа не отыскать. Посреди этой долины — большой красивый дворец, а подступы ко дворцу захватила самка-дэв и спит» (сказка 43).

Вот описание кипарисового кладбища:

«…проходит через дверь пещеры: мрак, как в тюрьме; идет-идет — начал виднеться просвет, и дорога приводит его к кипарисовой роще, в которой каждый кипарис поднял голову до самого неба Ни ина, ни джинна, ни шороха, ни звука. Молодец идет-идет среди кипарисов и подходит к кладбищу, глядь! — а это не кладбище: стоят неподвижно без границ, без счета камни в образе человеческом, но это не камни — каждый из них был человеком и превратился там в камень» (сказка 43).

В заключение приведем характерное описание матери дэвов: «…вдруг является старуха в виде матери дэвов: волосы седые, глаза — дыры, брови дугой, из глаз пышет адский огонь, ногти длиной в два локтя, груди, что бурдюки для масла, зубы — как лопаты, губы, что лохань для стирки белья. Сама чихает, сопит, сопли подбирает, клюкой ударяет, паб учи за собой волочит, охает, задыхается, что говорит — не понять» (сказка 44).

VI

Композиция турецкой сказки в общем довольно проста [21]. Помимо совершенно необходимых повествовательных частей, которыми реализуется фабула, в сказке могут быть (а могут и не быть) отрывки, которые ничего не дают в смысле динамики, но способствуют литературной отделке сказки. Сюда относится в первую очередь прием описания, о котором мы уже говорили. К таким же «украшающим» элементам относятся присказки и концовки. Особенно часто такие присказки встречаются в начале сказки, о чем говорит Кунош в своем немецком введении к тому VIII фольклорной серии Радлова (стр. X). Там же приводится турецкое обозначение зачина сказки тэкэрлемэ, которое Кунош поясняет немецким эквивалентом spasshafter Mârcheneingang (шутливое введение в сказку). Шутливый тон этих зачинов является типичным. По содержанию они представляют собой рифмованный набор слов, составленный по известному принципу русских сказок «не любо — не слушай, а врать не мешай». Отдельные выражения зачина стереотипны и могут встречаться в разных комбинациях. Перевод подобного рода фраз должен, при всей их бессмысленности, передать некую иллюзию логичности, без которой этот набор слов утратит всякую художественную ценность. Естественно, что перевод подобных мест на другой язык представляет иногда весьма значительные трудности. Наш перевод