Тучи идут на ветер - [32]

Пока нежданный гость отогревался, собрал ему перекусить. Гремел жестяным корцом — выскребал в котле остатки вечери. Отвалил краюху хлеба.

— Ешь. Небось с голоду пупок подвело к спине.

Гришка набивал за обе щеки. Заморив червячка, отве тил на немой вопрос:

— Дня три блукаю… У калмыков ночевал. На одном из зимников указали до тебе. С дороги сбился. Спасибо, огонек… Завьюжило там, не дай господь.

— Нужда какая гоняет по степи?

Гришка стрельнул глазами по порожним нарам, на дверь; не веря себе, осведомился:

— Ты в мазанке один?

Дрогнули у Бориса углы сомкнутого рта: чудишь мол, брательник.

— От фараонов ховаюсь… Жандармов, значит. В холодную мылились упечь. Батя и присоветовали… За Ма-ныч, до дядька Макея.

Борис нахмурился.

— Не с конокрадами съякшался, случаем?

— Не занимаемся таким делом… На хлеб зарабатываю своим трудом: ямщикую у Пешванова, конезаводчика.

Ворочая слежалые вихры, Борис смущенно сказал:

— Доедай, не вываливать же… А в потайки Свои, ежели нельзя, не вводи.

Опорожнил Гришка чашку, дожевал и краюху. Повеселевший, потянулся к кисету. Ни к тому ни к сему заговорил:

— По-скотски мы живем. Лето и зиму, круглый год в степи. Кой год… Годы! А до нас — деды наши, прадеды… Тоже так жили. Не слыхали, что в Москве? Аь про расстрел в столичном городе?

— Какой… расстрел?

— Как же… Такие дела вершатся на белом свете… Вся Россия настопорчила загривок! Царь в Питере народ свинцом поливал. К нему с скорбным словом. Старики, дети, бабы… Портреты его несли, хоругви… Дети с веток грушами сыпались. Там кровищи-и! По колено бродят солдаты да фараоны.

— Сам ца-арь?!

— А кой же… Поперед всех палил из винта.

Не укладывалось в степной голове казачинца; мотнул упрямо всклокоченными вихрами:

— Путаешь, брательник, ты что-то. Царь в детвору бы палил… Брехня гольная.

На память пришел давний разговор с Федором Кру-теем. Было то весной, перед пасхой, когда молодой пан приезжал в степь. До тонкостей не помнит всего, но главное застряло: не по нраву кому-то царь. Об этом самом вел балачку на улице приезжавший на побывку один из братьев казаков Аксеновых, атаманец. «Задуряют головы бедным людям всякие антиллигенты да купчишки, у каких фабрики. Науськивают на царя-батюшку, а сами в сторонке, хвосты промеж ног… К бунту приспособляют, ей-бо», — божился атаманец.

— Послушал бы у нас на митингах, при станции, о чем умные головы ведут речь, — сказал Гришка, задетый недоверием.

Заскрипела дверь. В мазанку комом снега ввалился Чалов. Бросил набитую сумку на нары, прогудел из теплой дыры поднятого ворота:

— Твои домашние посылают…

Обметая полынным веником валенки у печки, полюбопытствовал:

— Кого эт в такую погоду нам бог послал, а?

— Сродственник, — буркнул Борис.

— Коли родич, так и горло не грех промочить с холоду. Развязывай, парнища, свою торбу, вынай пере-печки.

Потряс граненую черную бутылку, заткнутую сырой картофелиной.

— Первач! Баба к великодню держала. Вот кинется…

Матюков там будет, не приведи бог.

Чалов весело щерился, довольно потирая красные руки.

В мазанке шли громкие разговоры. Шумело в голове у Бориса, но он сбивал под столом ногу брательника, порывавшегося заткнуть рот Чалову. Оказывается, старшой осведомлен во всех делах, какие творятся не только в дальних краях, но и под боком, в окружной станице.

— Сымать шаровары всяким там говорунам и на соборном плацу, принародно, всыпать горячих. Неповадно было бы вводить смуту середь людей. А коий из казаков перекинется, того и вовсе стричь в мужики. Нехай хлебнет той жисти, за кою дерет глотку. А то ишь, голос подымать… На кого?!

Утром, выводя Гришку на казачинскую дорогу, Борис напомнил вчерашнее:

— Толкаю под столом ногу… Не ляпнул бы лишку. Возвращался по заснеженной низине, обуреваемый думами, вызванными ночным разговором…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Последнее лето перед службой Борис провел в хуторе. В четыре руки с отцом да Абраша старый ворочали в поле. Осилили пятнадцать десятин; арендовали у Ампуса. На буграх, но кусок выпал от гулевого клина.

В сенокос подавались к казакам внайм. Макей, как обычно, правил косарки; Борис орудовал вилами — копнил, скирдовал. Заготовили кормов и себе: свершили добрый прикладок между чуланом и соседским плетнем. С уборкой хлебов управились до дождей.

Мучительно затягивалась рана. Жил Борис как в воду опущенный. Забывался временами на улице; играл на гармошке, даже плясал. Дружки обходили в словах всё, что могло бы напомнить о Нюрке; девки одна перед другой обхаживали, делая вид, ничего, мол, не произошло. Захарка держался нагловато, но помалкивал.

Недавно они встретились с ним на вечерке у Степаниды, глухой одинокой старухи, сдававшей парубкам за хлеб да сало хату. Сама уходила в ту ночь к товаркам на посиделки, оставляя домовничать девчат. Явился Борис, когда улица уже гудела. Сбились в кучу, обступив плясунов. Ефремка Попов, обливаясь потом, резал на гармошке.

Присел на пустую лавку, к стенке. Оборвалась музыка — парни кинулись захватывать места. К нему свалился один из плясунов. Дергаясь, рвал ворот шелковой рубахи — не отдышится.

— Дай… курнуть…

Захарка! Помедлив, Борис протянул окурок.

— Выручил, паря, спасибо.