Тучи идут на ветер - [34]

— Ты.

— Вот не упомню…

— Где там… Паморотки атаман выбил.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Прошел год. Опять настал светлый день — покрова. Бражным раздольем завихрились по хутору гулянки. У одних свадьбилось, другие выводили молодых на паперть из-под венца. Так же, как и всегда, за хутором, на выгоне — скачки, рубка; пьяные кулачки на плацу и просто гульбища, безо всякой свадьбы, из куреня в курень, от кума до кума. В большой чести — курёнка да брага. В лавку обращаются в крайних случаях — нехватка своей, обычно на похмелку.

Одному Борису, наверно, во всем хуторе не принес этот день веселья. Думал — зажило. Нет. Снаружи затянуло, для глаза. Так слепое ранение: сверху покрылась ранка бурачным рубчиком, а осколок в глуби. Оброс дурным мясом и покоится, лишний, ненужный, в здоровом теле. Временами, на погоду, отзывается.

Отозвалось и у Бориса. Кликал Володька Мансур — сестру старшую выдает. Пропала ни с того ни с сего охота глядеть на чужую радость. Потянуло от людских глаз. Спустился в Хомутец. Брел по опавшим листьям и бурьянам наедине со своей тихой печалью. Ясной боли не ощущал.

Посвистывая, приглядывался ко всему. Вся его жизнь связана с этой балкой; вырос в ней, а такого состояния, как нынче, не испытывал. Простаивал возле каждой вербы. Трогал корявые, мохнатые снизу стволы; глазами выслеживал за отростками, тоже постаревшими и корявыми, как коренник. Обходил дерево кругом, будто хотел запомнить.

Задерживался и у теклин, ранами зиявших по склону балки. Вешние и дождевые воды из степи стекали по ним в пруд. С каждой весной, с каждым дождем они глубже въедаются в глинистую хребтину. Одни как-то скоро осыпаются, зарастают бурьяном; другие, напротив, шире раздвигают ров, и со временем на том месте появится отно-жина, буерак.

Истоптал и прогалины в камышах, тропки, пробитые бродячей скотиной. Летом, в гущине, их не так скоро и увидишь; теперь они на виду. Засматривался за балку, в бурый насупленный бугор, неровно обрезавший выцветший подол неба. Задрав голову, тонул взглядом в густю-щей сини. Вспомнился голубой конь на придонской меловой круче…

Из Хомутца свернул в отножину. Бурьянами, мимо кладбища, продрался в филатовский сад, к колодезю. Защемило сердце…

Смутно сознавая, Борис прощался со всем, что взрастило, выпестовало и вложило в него доброе сердце, а в руку — крепкую мужицкую силу.

2

Солнце садилось за Манычем. Костром пылали краянские сады. Языки лизали стайку облачков на холодеющем востоке у самого бугра, за Хомутцом. А над головой, если приглядеться, уже прорастают первые всходы — звезды.

У воротец Бориса встретила Аришка. На ней обнова — короткая темно-синего сукна кофта с черной цигейковой оторочкой по рукавам и воротнику, полуботинки на наборном каблуке. Удивился: проглядел, как девка выровнялась. Коса в руку толщиной, светлая, с желтогорячим отливом, перекатывается по стройной, но девичье-угловатой спине; большущие голубые глаза на чистом личике.

Изменилась она и в повадках — повзрослела. Не захлопала в ладоши, не зашумела на всю улицу, как делала еще этой весной. Взяла его тяжелые руки, нараспев сказала:

— Братушка, а до нас кто приеха-ал… Сроду не угадаешь.

Возле катушка — таратайка, набитая сеном, гривастый вороной конишко. Угадал вороного. Виду не подал.

— Калмыки небось знакомые проездом…

Негромко, как-то не по-девчоночьи засмеялась Аришка, игриво откинув голову. В чулане, не утерпев, шепнула:

— Бабушка Надя…

Раздевался Борис, нарочно не замечая гостью.

— Сумерничаете… Лампу бы засветила, Пелагея.

От серого бока печки, с насиженного сестрой места, отделилась сутулая старушка. Выпустив концы козьего платка, вскинула руки. Пригреб вздрагивающее сухонькое тело.

— Вот новость… Радоваться нужно — свиделись.

— Слезы-то, внучек, они от чего? От радости и есть.

Высвободилась бабка из объятий внука, отстранясь, разглядывала. Платок сполз на пол. Аришка вытащила его из-под ног, кинула на топчан. Тем временем Пелагея успела зажечь лампу.

— Какой ты… Господи. Мать бы, покойница, встала… Глянула. — Обернулась к зятю — А, Макей?

Отец сидел за столом, на своем месте. Кивая на младших, не без гордости сказал:

— А вот Ларион… Вымахал. Хоть под матицу заместо подпорки ставь. А Аришка? Мы ей седня обнову в станице на базаре приглядели. Невестится уж. Деваться некуда…

— Вы, батя, такое скажете…

Обливаясь краской, Аришка смущенно трепала роскошный хвост косы. Спиной придвигаясь к Лариону, наступила ему каблуком на разутые пальцы; тут же получила пинка.

Вечеряли шумно. Бабка не такая уж и старая, как показалось в потемках. Под шалькой неожиданно выявился узел черных, почти без седин, волос, прихваченный костяным гребешком. Лицо светлое, свежее; смешил нос, рыхлый, пористый, бордового цвета, похожий на махор будяка. Но это сперва, а притерпишься — не видишь. Все внимание забирают глаза: блескучие, живые.

Одно время Борис жил на Салу, в слободе Большая Мартыновка. Потом отец забрал его. Бабка обиделась: все эти годы не ездила и не давала о себе знать. Радовался Борис, что она, не помня обиды, дружелюбно поглядывала на отца, обращалась, будто меж ними ничего такого не было. Видать, отец признал за собою какую-то вину — сперва неловко отмалчивался, после рюмки приободрился. Словом, примирение состоялось.