Тучи идут на ветер - [27]

— Говорю, найдешь их тут, в чертях, волков.

— В лежке они. Выйдут на разбой в потемках. На ветерок потянут, к чаловскому косяку.

— Махану наделают.

— Сокол там, старый жеребец, чуткий…

Поднялся Гнилорыбов. Кинув винтовку на плечо, полез за портсигаром. Широкая, в пол-ладони, лампасина на синих шароварах ярко пламенела. Борис силком оторвал от нее взгляд; кивая на заросли, сказал:

— Собаки вряд ли подымут… Палом доймешь.

Подъесаул, прикуривая, поглядел исподлобья.

— Серник, говорю, в чащобу. Излучину всю, где видали зверя.

— Гореть будет с треском! — Федор запрыгал в седле.

— Скирд поблизу нету, — ухватился и сам Борис за эту мысль. — А дичь все одно выпаливать.

Гнилорыбов близоруко щурился из-под смуглой узкой ладони.

— В самом деле.

Разобрав желтые, как калмыцкие лампасы, брезентовые поводья, он толкнул араба шпорами. Через буерак проводил Борис сутулую длинную спину подъесаула, затянутую в тесный защитный мундир. Погон, подвернутый винтовочным ремнем, издалека краснел изнанкой. Белый конь исчез, окруженный всадниками; вздернулись руки, послышалось «ура».

— Пашка обрадовался, ишь…

Федор горбился; тоскующие глаза обводили синюю кромку ветел, безмолвно ползущие сахарно-искристые облака.

Опять засосало под ложечкой у Бориса… Вслед за ним от Романа Мартынова выбежала и Нюрка. Повисла на шее, выплакавшись до последней слезинки, опомнилась:

— Ты ить раздетый…

Надела шапку, помогла вдеть рукава ватника, застегнула все крючки.

Приткнувшись к плетню, сидели до самого света. Просунув под ватник руки, сжавшись в комочек, посапывала у него на коленях. За всю ночь словом не обмолвились…

Буерак подожгли в нескольких местах. Все, у кого были спички, кинули горящие жгуты. Огонь набросился жадно. Сперва шел треск, гуд. Пламя добралось до мочажины на дне чащобы — повалили опаловые клубы. В гору дым не лез, оживший с полудня ветерок, низовка, сбивал его к траве, по теклинам гнал к Манычу.

Из дыма выскочил черный всадник.

— Птфю, дура! — отплюнулся Федор. — Уже на той стороне…

— Запалит коня.

— Гм, пожалел… Еще выучишь.

Поправлял Федор под собой кожаную подушку; краснея от натурй, тянул какой-то ремешок.

— С меря хватит! Не вернусь я на зимник. Извини, Борис, коли не так что было… Бог даст, свидимся.

Стеганул плетью застоявшуюся Клеопатру, пустил во весь мах.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Последние дни Нюрка не находила себе места. На арбе ли, на прикладке стояла, похватывая навильники сена, свозила ли кабаки с ерика, топталась ли на базу, думала об одном и том же. А ночами, в боковушке, прикусывала край одеяла, чтобы не зареветь в голос. От злой тоски и бессонницы подурнела с лица, спала в поясе — не успевала ушивать юбки. Обострился нос, скулы, под глазами пошли голубые круги.

Тайком, в одиночку носила девичью боль. А с кем поделишься? Пока вызревало чувство, она пробовала найти поддержку у бабки Васены, заручиться ее словом. Девятый десяток разменяла старая, порастеряла давно зубы, но сохранила на диво разум и зоркость в крохотных сиреневых глазах. Нитку вдевала доразу. Последним в доме было слово ее. Сын, атаман, и тот, вынося что на правление, прежде советовался с ней. А внучку она не поддержала. Сердцем бабьим понимала ее горе, прижеливала, а разумом не приняла. Продуманно била, в самое больное:

— Не ровня ворон ястребу. Пушай гнет ветку по себе. Где это видано, казачке с хохлом ложе делить? Господь и тот супротив встанет, не соединит.

Нюрка, хлюпая носом, пробовала защищаться:

— Отчего ему супротивничать, богу-то, а? Ить он один и для казаков и для хохлов. Батюшка вон Гавриил с амвона восклицает: одинаковы, мол, все перед богом. Ожесточалась бабка:

— Так бога понимаешь, паршивка! Вот мой тебе сказ… Забудь об нем! И ухом не веди.

Ни к матери, ни к невесткам Нюрка не льнула, не выплакивала сочувствия. Навряд ли подозревали они, что делается на душе у девки. Не знала и мужская половина дома, кроме Захарки. Отец суров, как и всегда, малословен. После давнишнего, когда забивались егорлыкские казаки, чуточку дольше стал задерживать на ней взгляд; в ту пору взгляд его будто теплел, а под вылинявшими серыми усами пробивалось что-то напоминавшее улыбку. Но слов, как и раньше, не находил. Братья, женатые Га-раська и Игнатка, подтрунивали добродушно, баловали и приветливым словом.

С Захаркой смаличку не уживалась миром Нюрка. Росли вместе — он на год старше. Дергал ее за волосы, в дело и без дела ставил тумаки исподтишка — боялся братьев. Побои не прекращались, пока Нюрка не пустила в ход рогач. Приперла как-то в летней кухне, обломала бока. С того — кулакам воли не давал, будто Домна, знахарка, нашептала. Но жили по-старому, как собака с кошкой. Ощетинивался Захарка, Нюрка косилась на печку, где стоял рогач; поджимал хвост, уходил от греха.

Подросли, стали бегать на улицу, но перемен к лучшему не наметилось. Как чужие держались и на людях. Выгадывала в одном Нюрка, имея такого брата: парни не охальничали, не запускали рук, как другим, за пазуху, обходили стороной.

Пуще огня страшилась его Нюрка. Как ни скрывала свиданки, но шила в мешке не утаишь. Густо, дорожной грязью потекли слухи по хутору после девичника у Верки Мартыновой. На другое утро, помнится, она еще не убралась, встал на пороге Захарка; распялся в узенькой двери, глядел долго.