Тучи идут на ветер - [25]

— Папа, я к тебе пораньше… — натужно заговорил Павел. — Каникулы на исходе, а мы еще не побыли одни. Все люди, люди…

Короткие толстые пальцы его нервно теребили полы жокейской тужурки. Опустился в кресло.

— Тебе знаком генерал Прахов?

— Прахов?

Высоко подскочила бровь у Сергея Николаевича, собрав на половине лба частые складки.

— Прахов, Прахов, — повторял он, силясь вспомнить. — Нет. Не имею чести знать-с. Кто этот генерал?

— Твой брат.

Разошлись морщины на лбу старого конезаводчика. Растирая под халатом впалую грудь, он с вялой усмешкой качнул головой.

— Изволишь шутить, сынок…

Смутился Павел; действительно, почему он вложил столько злой радости? Неужели близко к сердцу принял тот, явно случайный, разговор в Москве?

— Извини, папа… Шутка в самом деле злая. Но Прахов все-таки есть. Он преподавал у нас. Передам наш разговор, а?

Где-то в глазах отца глубоко, потаенно копились смутная тревога и любопытство. Расстегнул Павел деревянные пуговицы-вертушки на тужурке, цепко сплел на коленке пальцы.

— Генерал на рождество схоронил мать, старушку… Графиню Прахову. Отец помер раньше. Перед смертью она покаялась, что Прахов не родной ему. В бумагах он якобы обнаружил имя родного отца. Полковник, гусар… Служил в полку ея величества. Все сходится с дедушкой Николаем…

Отец и сын одновременно подняли глаза: на стене в овальной массивной раме красного дерева — масляный потемневший портрет усатого молодого гусара. Павел, откинувшись, щелкал стеком по носку сапога; пожимая плечами, спрашивал сам у себя:

— Не мог Прахов все выдумать. Да и зачем?

— Да-с, да-с, — Сергей Николаевич потирал висок. — А каков он из себя, генерал?

Встретив взгляд сына, отвел глаза.

— Возрастом не моложе тебя. Сходства… никакого с дедушкой. Ростом высок, в скулах что-то монгольское…

Старый Королев распахнул стеклянную дверь на веранду. Держась за створки, вдыхал степной воздух. Взял себя в руки. Прикидывал так и этак. Что, авантюрист генерал? В то же время походит на правду. Напрягая память, пытался восстановить давнишнее — разговоры с отцом. О матери он, конечно, спрашивал. Помнил, отец упорно отмалчивался. Кроме нянюшки, в далеком детстве возле него не было женщин. Но она, мать, все-таки где-то была! Могла дожить до этих пор в Москве, могла быть и графиней Праховой. Сам отец, гляди, и не знал о существовании другого сына. Или молчал. Интересно, что за бумаги оставила после себя графиня?

— Попрошу, Павел… Наташе ни слова, тем пуще — чужим. Я напишу запрос в военное ведомство. Как бишь его? Прахов? — Запахивая пестрый халат, смущенно кивал — Ну, ну… Вас ждут в буераке волки. Забыл? Я слышу, возле флигеля Митька борзых скликает. А ружье можешь мое взять, я уж не поеду.

Снял со стены, затянутой персидским ковром, двустволку и патронташ. Провожая до двери, спросил:

— Как Агнеса справляется с подарком?

— Наездница первоклассная. Назвала Корнетом.

— С подтекстом, — отец хитро прижмурился. — И как серьезны твои намерения?

Ребячьи щеки запылали. Натягивая жокейскую клетчатую кепочку, сказал, упрямо, независимо:

— Получу назначение в полк… буду просить руки.

— Решено твердо?

— Да.

— Изволь-с… У тебя есть отец, сестра… Их мнение надо бы знать.

Дверь распахнулась: сестра, Наташа. Позванивая шпорой, притопывала от нетерпения. Она уже готова к верховой езде. Белые лосевые сапожки, светло-зеленые брюки с леями той же лосины; просторная белого сукна блуза на резинке в поясе, отделанная по воротнику и обшлагам зеленым; мягкий малиновый берет с козыречком и стек довершали наряд.

— Папочка, отпусти корнета. Заждались там… Вытеснил Павел сестру из двери, гулко затопал по черной лестнице.

4

У коновязи на Бориса налетел Федор Крутей. Тряс за плечи; засматривая в глаза, выспрашивал, как провел всенощную, что дома, скоро, нет ли вернется на зимник Чалов…

По душе встреча и Борису.

— Ты-то сам… у матери побывал?

— Бегал. Переодевался вот…

Щелкнув портсигаром, Федор опустил его в карман голубых шаровар; указывая на панский дом, сознался;

— Тут все время… при молодом хозяине. Развлекались с гимназистками. Косяк целый был. Вечером проводили. Одна осталась…

Не укрылась от Бориса горечь в его словах. Сбивал плеткой со стояка божью коровку, лишь бы не глядеть в затосковавшие глаза.

— Вот она… — до шепота снизил Федор голос.

У крайней яблони, облитой розовым цветом, — барышня; вся в черном, одетая парнем — сапоги, штаны в обтяжку. Покажись девка в таком наряде у них на улице, засмеют. Идет, и ноги все, как есть, на виду…

— Куда ты девался?! — набросилась она на Федора. — Нарочно исчезаешь. Я же вижу.

— Еще выдумала.

— Оставил с этими ухажерами… И Павел куда-то пропал. После прогулки отправишь меня в станицу. Уехала бы вчера с девочками…

— У тебя Корнет… Пришпорила — и дома.

Сердито сощурилась. Ткнула ему яблоневую веточку; обеими руками укрепляла литой желтый узел волос.

Отводя глаза, Федор отрывал губами листья.

— Да, Агнеса! Вот он, укротитель… Борис!

Оставила Агнеса волосы. Ступала сторожко, будто у нее под сапогами не земля, а мартовский ноздреватый лед на Маныче. Борис в упор увидал карие глаза, подсиненные небом. Смущенно поправил шапку; плеть, свисавшая с правой кисти, раскачивалась, касалась латаного колена.