Трудный случай - [2]

День свертывался, словно полоса бумаги, синеватый полдень быстро превращался в серые сумерки, вечер становился тьмою. В какую-то, глухую ночь, осветив ее мерцающим сиянием, повалил снег, и зима разлеглась вокруг. Морозы нарастали — каждый следующий день был холоднее предыдущего. В конце октября туман, пополз по руслам застывших ручьев и осел во впадинах горных озер — температура упала ниже тридцати.

Отныне минуты, свободные от труда в разведочной штольне, приходилось проводить у печки и радиоприемника — даже любителей свежего воздуха перестало тянуть наружу. Тоска по родным местам, почти не ощущавшаяся в летней суматошливой деятельности, теперь постепенно входила в каждое сердце. Летом люди мечтали почитать книги, но не находили времени. Сейчас было время и были книги, но пропала к ним охота. После ужина все вернувшиеся из штольни валились на койки и отдыхали, уставая от пустого отдыха не меньше, чем от труда. Нет более скучного времени в экспедиции, чем начало зимы — рыбалка и охота кончились, подготовка к зимним условиям работы завершена, на дворе тучи и ветер.

Сонечка первая восстала против ослабления духовных интересов. Она ринулась в атаку на скуку. В своей деятельности она применяла, кроме обычных словесных уговоров, еще и такие сильно действующие средства, как холодные взгляды, молчаливое, но достаточно четко выраженное презрение. Геологи скоро поняли, что валяться в ее присутствии на постели в рваных носках, мысленно поплевывая в потолок, не следует — себе дороже обходится…

Даже неряха Лукирский покорился введенному ею жестокому режиму. «Совести у тебя, Сонечка, совсем нет, — говорил он, со вздохом слезая с койки, чтобы проиграть Синягину очередную шахматную партию. — Даже поскучать спокойно не дашь». Он, впрочем, относился к ней с отеческой нежностью и ворчал больше для вида.

Со стороны казалось, что сама она вполне довольна жизнью. Синягин в конце октября предложил ей прокатиться с ним в Ленинск и не удивился, когда она отказалась. Он только поинтересовался, что привезти ей к празднику, и не передать ли от нее чего-нибудь знакомым. Но оказалось, что кроме привета двум трем подругам, передавать ничего не надо, а из предметов она нуждалась только в новой коробке пудры.

Синягин аккуратно выполнил ее поручения. Попутно он сообщил, что молодые геологи управления скучают о ней. Костя Почебит кричал, зайдя в приемную Тураева, что лучше Сонечки девушки на свете нет и быть не может. А Большой Васька, услышав о приезде Синягина, — примчался из лаборатории, где четвертый месяц корпит над отчетом, и из тысячи произнесенных им слов не менее восьмисот пятидесяти составляли вопросы, что она делает и как себя чувствует.

Сонечка слушала Синягина с выражением надменного безразличия.

— Очень мне нужно! — так кратко, категорически и вместе с тем туманно высказалась она по поводу привезенных им новостей.

Три следующих дня после возвращения Синягина никто не замечал, в ней перемен. А затем она неожиданно для всех затосковала.

— Вы нездоровы, Сонечка? — предположил Синягин.

— Ай, да здорова я! — отозвалась она с досадой. — Ну, голова болит, завтра пройдет. Почему это всех так интересует?

И, помолчав, она вдруг попросила:

— Отпустите меня на праздники, Игорь Евгеньевич, мне очень нужно в Ленинск. Честное слово, я только на два дня и назад.

— Да как вы доберетесь туда? — удивился Синягин.

— На лыжах, — храбро ответила Сонечка. — Подумаешь, сто десять километров! В походах я и не такие расстояния преодолевала. Сейчас погода хорошая.

— На семидесятой параллели не бывает хорошей погоды, — холодно возразил Синягин. — И тундра не место для экскурсий. Оставьте ваши глупые проекты, Сонечка, нужно было ехать неделю назад, когда я предлагал.

Добряк Лукирский понимал душевное состояние капризной девушки лучше Синягина.

— Игорь Евгеньевич, отпустите Сонечку, ей-богу, так лучше, смотрите, она ходит как в воду опущенная. Вы ведь ее знаете, она отчаянная — сбежит ночью и поминай, как звали. Поймите, ей хочется потанцевать на паркете, в шелковом платье пощеголять, над ребятами поизмываться — двадцать один год ведь, трудный период жизни.

— Да она не доберется на лыжах, — протестовал Синягин, уже наполовину убежденный.

— Пошлите вездеход. Все равно через две недели отправите его за материалами и продуктами. Две недели раньше или позже — какая вам разница?

И утром шестого ноября Миша Волынский сел за баранку вездехода, а рядом с ним в кабине поместилась сияющая Сонечка.

До озера Хариусного они шли в темноте по руслу речки Громкой. Мотор надрывался и тяжко сопел, как уставший от трудной дороги человек. За стеклами кабины проплывала северная тайга — оледеневшие лиственницы, березы и тальник на берегах ручьев.

Посередине дороги, у озера Лебяжьего, лежал станок — фактория Союзпушнины: несколько нганасанских изб и чумов, пустая избушка геологов. Миша предложил устроить здесь часовой отдых, но нетерпение гнало Сонечку вперед.

— Через каждые десять километров отдыхать! — возмутилась она. — Да я пешком скорее доберусь, чем на твоих гусеницах.

Миша Волынский не терпел, когда при нем поносили достижения техники. Он утверждал, что дикий северный олень не проберется там, где он спокойно проезжает на машине. Красный от обиды, он ожесточенно выжимал максимальную скорость — Сонечку бросало из стороны в сторону, она то падала на Мишино плечо, то больно ударялась о металл. Она, однако, ни разу не пожаловалась.