Трудные годы советской биологии - [29]

Вопрос был предрешен, и комиссия неоднократно просила меня забрать свое заявление. Я понимал, что членам комиссии не хотелось лишний раз подвергать испытанию свою совесть и сооружать нелепый документ, но уважить их просьбу я не мог — ведь во время разговора в милиции меня спрашивали, что я делаю для того, чтобы добыть работу. Заседание конкурсной комиссии состоялось 27 июня. Комиссия сочла обоих кандидатов достойными, но предпочла второго, поскольку он работает в области физической химии. Отсюда следовало заключить, что физико-химическая цитология тематически ближе к проблематике Зоологического института, чем клеточные основы приспособления животных к температуре среды. Вот что творило время с людьми! Вот что в то время творили люди! Перспектива наконец получить работу да еще в своем коллективе, казавшаяся такой близкой, лопнула как мыльный пузырь. Впереди ничего не светило.

Опять поиски работы и опять луч надежды. В. Н. Черниговский, крупный физиолог, действительный член АМН СССР, получил в начале июля штатные единицы от Президиума Медицинской академии и предложил мне место старшего научного сотрудника. Я с радостью согласился, и опять началась кампания по преодолению мутных препятствий, неизвестно в чем состоявших и неизвестно кем воздвигаемых. Черниговский вместе с Антошкиной вели энергичную борьбу за мое оформление на работу, но 29 сентября положение дел разъяснилось: вице-президент АМН СССР Жуков-Вережников, помня мое неблаговидное поведение на сессии ВИЭМ в мае прошлого года, категорически отказался разрешить мне работу в системе Медицинской академии и буркнул: «Пусть идет в большую академию».

Между тем денежные дела поджимали все больше и больше. Работа над Толковым словарем была закончена и полученные за нее деньги прожиты. Вот тут, наконец, улыбнулась удача. Профессор М. Н. Мейсель, зная о моем трудном положении, начал хлопотать в издательстве «Иностранная литература» о переводе недавно вышедшего немецкого руководства «Микроскопическая техника» Б. Ромейса с тем, чтобы перевод книги поручили мне. Руководство это очень нужно было для советских биологов и медиков, перевод оплачивался прилично. Я, конечно, согласился и с нетерпением ждал присылки договора с тем, чтобы поскорее засесть за работу. Однако вскоре выяснилось, что издательство договоров с лицами, не состоящими на службе, не заключает. Таким способом было предусмотрено, чтобы приговоренные к безработице не могли использовать подобную лазейку для обеспечения своего существования. Но все же этот барьер удалось преодолеть с помощью небольшого жульничества. Договор заключили на имя моей жены З. И. Крюковой. То, что она немецкого языка не знает, препятствием не служило.

В середине июля я засел за Ромейса. Предстояло перевести около 50 авторских листов, и эта работа заняла у меня около восьми месяцев. Она меня морально подкрепила, я перестал себя чувствовать «тунеядцем» в составе своей семьи, и мне нравилось, усаживаясь за обеденный стол, провоцировать негодующие выкрики жены репликой: «А я на свой обед сегодня уже заработал». Но главная проблема — возврат к полноценной исследовательской работе — осталась нерешенной.

После провала попытки вернуться в насоновский коллектив основным моим стремлением, вернее мечтой, стало попасть в штат Ботанического института АН СССР. На это меня толкали следующие соображения. В основе теории паранекроза и денатурационной теории повреждения, разработанных Насоновым и мною, лежали общие свойства клеточных белков. Эти свойства были общи и для клеток животных, и для растительных клеток. Следовательно, закономерности, обнаруженные нами на животных клетках, должны были иметь место и на клетках растений. Вот в этом мне и хотелось убедиться, работая на растительном материале, что удобнее всего было осуществить в стенах Ботанического института. Интерес к растительным клеткам появился у меня еще за несколько лет до уничтожения моей лаборатории в ВИЭМ, и я продолжал ими заниматься после изгнания из института у себя на дому.

Поэтому еще в июле 1951 г. я ткнулся в БИН, где меня очень любезно принял директор Института В. Ф. Купревич и заверил, что очень высоко ценит наше с Насоновым направление работ. Он сказал, что рад будет взять меня на работу, но сейчас свободных мест нет. Однако, если появится хотя бы место лаборанта, то он советует мне им не брезговать, так как потом он сможет быстро перевести меня на ставку научного сотрудника. Он попросил меня заполнить анкету и дать план работ, пообещав оповестить, как только появится вакансия. Шли месяцы, вакансия не появлялась.

Я закончил и написал первую работу по клеточным механизмам приспособления животных к температуре среды. Она мне представлялась очень важной, и хотелось поскорее опубликовать статью в каком-нибудь научном журнале, но для этого требуется представление от учреждения, где работа была выполнена. Обратился в ВИЭМ, где она была выполнена на две трети. ВИЭМ отказал. Заканчивалась работа дома, но жилуправление таких представлений не дает.

Чтобы попытаться получить штатную единицу для устройства в БИНе и для помещения статьи в печать, я решил отправиться в Москву, куда и приехал 4 января 1952 г. Со статьей дело решилось просто. Г. К. Хрущов представил ее в «Доклады Академии наук СССР» от своего Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, хотя никакого отношения моя статья к нему не имела. Рекомендуя статью к публикации, он, в частности, написал: