Трудная весна - [13]

— Зря пьешь! Утонешь, — строго сказал Павел Сергеевич.

Перевозчик взглянул на него с веселым изумлением:

— Ты кто? Учитель?

— Да.

— Оно и видно. — И усмехнулся: — Учитель, а ничего не понимаешь. Не пью я. Видишь — зубы лечу. — Потом снял фуражку, вытер рукавом потную лысеющую голову, опять надел фуражку и поинтересовался сочувственно: — А дальше как? На своих двоих?

— Мне не привыкать, — бодро ответил Павел Сергеевич, хотя понимал, что с грузом далеко идти не сможет. С тех пор, как состарился и ушел на пенсию, он не любил перед кем-нибудь обнаруживать свою слабость. Достал кошелек, спросил дядю Костю:

— Сколько с нас?

— За что? — спросил тот, словно не понимая, о чем идет речь.

— За перевоз.

Дядя Костя нахмурился, вздохнул.

— Перевоз, говоришь? — Внезапно заговорил злым, горячим шепотом: — Не перевоз — несчастье, скажи. Ты знаешь, что у меня здесь делалось? — Он постучал себя ладонью по груди. — Думал, погублю ваши души. В жизни такого не бывало. Скажи спасибо — до берега дотянули! А ты про деньги… — И уже с пьяной обидой повысил голос: — Я — что? Не человек, по-твоему, да?

— Ну, прощай. Спасибо, — спокойно сказал Павел Сергеевич.

Дорога была твердая, звонкая, в застывших, сухих комьях осенней грязи. По обочинам ее неподвижно стояли выцветшие травы, а за ними светло-желтая стерня опустевших полей. Виктор предложил:

— Давайте рюкзак. Я понесу.

Сказал так простодушно, не подчеркивая своей силы и молодости, что Павел Сергеевич не стал отнекиваться. Девушка потянулась за книгами, но ей он не позволил помочь себе.

Павел Сергеевич шел не спеша. Он нарочно несколько отстал, чтобы не мешать им и чтобы можно было идти молча, не отвлекаясь от своих мыслей о сыне, о реке, — успеет ли она стать до его приезда? Паренек и девушка иногда оглядывались и придерживали шаг, чтобы Павел Сергеевич не отстал. Он боялся идти быстрее. Усталое сердце научило его беречь силы. Тем, впереди, помогают и молодость и любовь, а у него все это минуло. Минуло, и осталась обида, которую он скрывал от людей, — обида на тело свое, которое медленно увядало, с каждым годом теряло силы.

Паренек держал девушку за руку, они разговаривали тихо, и только по отдельным словам можно было догадаться, что она впервые идет в его деревню, чтобы познакомиться с его матерью, волнуется, потому что от этой встречи зависит многое-многое.

— Ты только не смущайся, — советовал он. — Будь как всегда…

Потом заговорили о лекциях, о профессорах. Было в этом пареньке что-то от самого Павла Сергеевича, каким он был прежде. Не в глазах, не в чертах лица, а что-то очень общее. Может быть, просто юношеская открытость.

Все выше подымалось солнце, все теплее касались его лучи лица. Дышалось и думалось легко, и Павел Сергеевич пробовал даже тихонько насвистывать на мотив песни «Там вдали за рекой зажигались огни». Но когда за спиной осталось километров пять, ему стало жарко, он уже не пробовал насвистывать, и книги теперь казались удивительно тяжелыми. Около мостика, где под тонким льдом потаенно трепетал и посмеивался невидимый ручей, все остановились отдохнуть. Здесь и нагнала их грузовая машина. Затормозила, остановилась рядом, обдавая резким запахом бензина и теплом перегревшегося мотора. Дружелюбно распахнулась дверца, сверкнули из кабины бойкие, цыганские глаза шофера. Павел Сергеевич узнал темный чуб, синие точки пороховинок на переносье, розовые жизнерадостные губы. Воскликнул:

— Колюшка! — И тут же поправился: — Николай?

Шофер выскочил из кабины, крепко сжал руку старика:

— Он самый… Признали?

— Как же!

— Куда?

— Домой.

— Садитесь. Я к вам в леспромхоз за рамами. Эти тоже с вами?

— Со мной. Девушку надо в кабину, — сказал старик.

Но девушка не хотела в кабину, там рядом с шофером было только одно место; заспорила, принялась доказывать, что ей в новом пуховом платке будет тепло. Павел Сергеевич взглянул на опечаленное лицо паренька и согласился. Пусть будет, как они хотят.

И вот он рядом со своим бывшим учеником, Николаем Пеньковым. Машина тронулась, и начался разговор двух людей, которые очень давно не виделись.

— Где работаешь? — спрашивал Павел Сергеевич.

— В совхозе.

— Женат?

— Обязательно. Сынище растет. На будущий год в школу. Уже до сотни считает… Такой парень…

— Жена кто?

— Бухгалтер.

— В мать, значит. Ты-то не особенно математикой увлекался…

Оба улыбались, обоим была приятна встреча. Они знали, что сейчас заговорят о прошлом.

Странно, но и приятно было видеть в этом большом мужчине, с сильными рабочими руками бывшего Кольку Пенькова. Колюшку, который в школьные годы плохо рос и всегда казался младше своих лет. Отец его погиб на войне, семья жила трудно, в нехватках, и, когда Колюшка писал на классной доске, короткая рубашонка его лезла вверх, и он поминутно одергивал ее, чтобы прикрыть открывающуюся полоску смуглой спины. Каждый год школа покупала ему то валенки, то пальто, и он примерял их в учительской, краснея, сопя и хмурясь от смущения.

— А помнишь, за что тебя Мудрецом прозвали? — спросил Павел Сергеевич, заглядывая в лицо Николаю, и тот счастливо кивнул, хотя когда-то лез в драку с ребятами из-за этого прозвища. Было это много лет назад, когда еще в пятом классе держали экзамены по истории. Колюшка вытащил билет: «Культура древнего Египта». Он поддернул брючишки, которые носил без ремня, шмыгнул носом и начал решительно и звонко: «В Египте водились мудрецы…» И сразу осекся, напуганный дружным хохотом товарищей. От этого хохота в голове у Колюшки все окончательно перепуталось. За египетских мудрецов ему поставили двойку, и целое лето он ходил заниматься с Павлом Сергеевичем. Но занимались они не дома и не в школе, а на высоком берегу Томи, под соснами. Учитель листал толстую книгу, показывал картинки, и Николай до сих пор отчетливо помнил дикую кошку в зарослях папируса, огромные, как веера, цветы, тонкое прекрасное лицо царицы Нефертити и чьи-то стихи, посвященные Исиде.