Трудная полоса - [25]

— А как же, навещаю. Да ведь она с сестрой моей живет, с внуками нянчится,— объяснил как будто спокойно Арсений, а про себя подумал раздраженно: «И что за привычка всегда поучать, будто он один все знает...»

— Рано Никита Васильевич ушел от нас,— продолжал Федор Константинович, словно сам с собой.— Давно ли, кажется, плавали вместе. Человека узнаешь, когда из семи печей с ним щей похлебаешь... Вот в сорок втором... В августе...

Говорят, в воспоминаниях можно все пережить заново. Стармех, видно, подбивал бабки своей жизни. Замолчал надолго, весь там, в прошлом...

— Так что же произошло тогда? — спросил Арсений нетерпеливо, думая уже только о том, что Татьяна, конечно, совсем заждалась и надо бы уйти поскорее. Встретил взгляд старика, услышал, как тот вздохнул, и пожалел, что помешал Климушину додумать, пережить до конца что-то важное...

— Так что же? — спросил спокойнее и мягче.

— Мы были тогда у Диксона, Арсен Никитич! Узнали о гибели «Сибирякова» и поджидали фрица в гости. Хоть и рвался «Адмирал Шеер» к проливу Вилькицкого, на наш караван судов налететь коршуном, да без ло-

ций и ледовой обстановки — куда! Вот они десант на Диксон и готовили, чтобы лоции заполучить... А у нас задача — не допустить крейсер в бухту. «Швартовы в воду!» — вот как скомандовал ваш отец на отходе. Значит, не понадобятся они нам больше. Шли на смерть, готовы были свой корабль затопить в узкостях, только чтоб «Шеер» не прорвался... Но вы все это, наверное, слышали, читали...

— Читал, да и мама рассказывала. Отец-то сам не любил войну вспоминать. Но я не знал, что и вы тогда... Надо бы вам на собрании, перед молодыми моряками...

Тяжело это вспоминать... Никиту Васильевича ранило в первые же минуты, но он до конца был на мостике, командовал — с перебитой ногой. Потом, когда немецкий крейсер ушел, приказал он корабль на мель выбросить — спас всех, не то бы затонули. Я в ту пору еще уголек шевелил. А убитых мы на Диксоне же и похоронили.

Скоро вот встреча ветеранов. Жаль, многих нет. И Никиты Васильича нет. А я попросил сестричку телеграмму на Диксон отбить, что спасибо, мол, за приглашение, но явиться не могу по причине болезни...

Федор Константинович попытался улыбнуться, но улыбка эта слишком походила на гримасу боли. Свет не коснулся глаз. Арсений понял, что стармех вконец измучен и болезнью, и этим нелегким разговором.

— Я пойду, пожалуй, утомил вас. Извините, ежели что не так. И за тот случай... Конечно, не стоило вахтенного отчитывать, когда сам был выпивши...

Откуда эта чуждая душе Арсения размягченность — от тяжелого положения Климушина разве? Да еще усталость с дороги, да белый халат, да запах лекарств... Он поднялся.

— Кто старое помянет... Ты, Арсен Никитич, погодь уходить-то, погодь, — Федор Константинович протянул Арсению какую-то бумагу,— главное сказать вам должен. Радость ведь у меня. Дочка нашлась!

Это был ответ на очередной запрос старика о его дочери. Весь экипаж переживал за стармеха, но мало кто верил, что Климушину удастся разыскать дочь, потерянную во время войны.

— Поздравляю! И живет ведь Катя не так далеко, на острове Малом. Бывал там не раз, отпуск даже проводил у маячника.

— Я уж и письмо вчера отписал...— Пальцы больного судорожно нашаривали что-то на одеяле.

— Приедет, значит, приедет. Но вам нельзя так волноваться...

— Умру—и волноваться не буду,— усмехнулся Климушин,— а вы идите, идите, Сеня, а то у нас тут врачи строгие, никак и в самом деле ругаться начнут.

Пожали друг другу руки, и Арсений вышел. Странно, но разговор с этим тяжело больным человеком, который начинался так трудно, не поверг его в уныние. Напротив, точно камень какой-то с души снял...

Арсений пришел, когда Татьяна уже потеряла надежду его дождаться. Разбросал по комнате цветы, целовал руки... Достал подарки: французские духи, сумку на длинном ремне.

— У нас радист никак не мог понять, зачем я так бездарно трачу в Лондоне драгоценные фунты... А я ему: это ты, друг,— человек, видно, несчастный и ничего не понимаешь в жизни. Верно я сказал? Тебе нравится?

Таня целует Арсения, гладит пальцами его впалые щеки... Их головы — на одной подушке. А он все говорит, говорит... Как они будут загорать и смотреть на воду с берега... А море — теплое, нежное, почти Бискайский залив...

Арсений просыпается от беспокойного бормотания Тани, потом вскрика. Ласково будит ее:

— Что с тобой? Ты почему плачешь? — Поднимается и задергивает штору.— Тебе луна мешала.

О Климушине и дочке его Арсений не рассказал Татьяне. Решил почему-то, что все, связанное с его «той» жизнью, чуждо ей. Она тут, с ним, чего ж еще?

Утром, когда Арсений был уже дома, позвонил Глеб:

— Арсений, ты что-то про юг говорил. Когда едешь?

— Завтра. Моя прекрасная дама желает только завтра. А что?

— У Климушина дочь нашлась.

— Да, слышал. Рад за него. Но при чем тут я?

— Оперировать его надо, срочно. Если бы девушка появилась сегодня-завтра, думаю — было бы больше надежды на благополучный исход... Он туда написал, но когда еще письмо придет...

— Не темни, Глеб. Что я должен?

— Ничего не должен. Но я думал, что Климушин не чужой тебе человек, и ты мог бы съездить, привезти эту самую Катю. Места там ты знаешь как свои пять пальцев. Ты ж, по-моему, на охоту туда ездил, да и меня даже хотел вытащить?