Трудная полоса - [24]

— Глеб, у тебя в отделении должен лежать наш механик Климушин, друг отца, между прочим. Есть такой? Прекрасно. Навестить мне его наказали — общественное поручение. Хоть и не страхделегат я, а рядовой член профсоюза.

И сразу в разговоре друзей появилась неловкость. Словно в словах Арсения, произнесенных легко, с улыбкой, была фальшь. Или они вообще не подходили к случаю с Климушиным..

— Хороший старик, но поплавать ему уже не придется, даже если операция пройдет успешно.

— Значит, операция... Что у него такое?

— Язва... Запущенная...

Слова доктора показались моряку нелепыми, вздорными. Может, перепутал его друг, мало ли больных он лечит?!

— Язва? Не припомню, чтоб он жаловался... Беседа теперь совсем не клеилась, и Арсений поднялся.

— Так к нему можно зайти?

— Конечно. Только не задерживайся долго... Арсений улыбнулся, у двери хотел помахать рукой приятелю, но увидел, что тот уже занят своими делами, просматривает какие-то бумаги... Он собран, массивное тело точно в латы заковано... Глеб сейчас не походил на того большого и шумного человека, который полчаса назад добродушно посмеивался над странствиями друга... Что Арсений ляпнул в разговоре, отчего Глеб так переменился? Вроде ничего особенного не сказал... Впрочем, раздумывать об этом недосуг. Все образуется...

...Арсений остановился посреди желтеющей от закатного солнца палаты, чувствуя себя нелепо в узком и коротком белом халате. Как встретит его Климушин? Не забыл ведь недавней распри? Обводил глазами комнату, но стармеха не видел...

— Арсений Никитич!

Голос неожиданно раздался с самой ближней койки, справа у двери.

— Вот кого не ждал! Проходите сюда, присаживайтесь, дайте погляжу на вас! Соскучился я по работе, по всем нашим...

«Забыл ссору? Не хочет помнить? Или болезнь так старика подкосила?» Арсению хотелось пожать руку Федору Константиновичу, но он подавил в себе это желание, сел и деловито стал выставлять баночки с компотами — купил по пути в больницу.

— Долгонько бичуете, Федор Константинович, а мы его, понимаешь, ждем...

— Я тут все в окошко поглядываю, а нашего не видел, проспал, должно... Где встали-то?

— Наши как раз сегодня выходят из Вентспилса, идут в Роттердам и дальше во Францию. Это я в отпуск приехал.

— Вон что. И в Булонь зайдут?

— Нет, не должны. Но от мадам Сэнбрэй еще одно письмо пришло. Вам персональный привет. Хотите, почитаю?

В один из предыдущих рейсов на корабль приходили гости-французы, изучающие русский язык. С тех пор и завязалась переписка...

Арсений обрадовался возможности почитать письмо и тем оттянуть все другие разговоры, хоть немного снять тягостное ощущение от этой встречи. Климушин, по-видимому, стыдился своей беспомощности, Арсений — своего здоровья и того, что он-то будет еще плавать, а старик уже не услышит команды: «Отдать швартовы!»

«Здравствуйте, северные наши товарищи, здравствуйте все!

Мы с друзьями прочитали ваше душевное письмо, увидели портрет Ломоносова и фотографии Двины. Мы уже знаем, что Ломоносов разработал грамматику русского языка. Он не думал о нас. Он сделал бы ее проще и легче. Боимся, что мсье Мирель сдастся. Он изучил греческий, латынь, немецкий и говорит, что русский — труднее всего...

По счастью — я коммунистка, а коммунистическая партия — это школа упорства. В 1944 году я лечила раненого русского солдата, он сражался вместе с нашими партизанами в горах на границе. Ему не было и тридцати. Он называл себя Павлом, но не думаю, что это настоящее его имя. У него были светлые волосы и голубые глаза. Он страдал, не спал ночами и все говорил. Я не была ни партизанкой тогда, ни коммунисткой. Просто война проходила и через ту деревню, где я жила. Мне было 23 года — и мне страшно хотелось спать. Но что поделаешь, он говорил без конца, как герои романов Достоевского, Ужасный человек! Он был очень симпатичный... Не знаю, что с ним стало потом. Была бы счастлива, если бы он мог знать, что я теперь коммунистка».

— Вот, Арсений Никитич, так и бывает на войне, сведет она людей, а потом разбросает по белу свету — и поминай как звали. — Стармех вспомнил, наверное, как семью потерял, задумался, потом кивнул Арсению: — Так, дальше читайте.

— А дальше о вас, слушайте. «Он добр, как хлеба»,— сказала о вашем главном инженере моя приятельница Маргарет. У нас это великий комплимент».

— Теперь на меня бы глянули, уж о хлебах бы не вспомнили. В гроб краше кладут...

— Ну что вы, Федор Константинович...

— Так, так, Арсений Никитич. Ну, читайте, читайте.

— «Булонь — город, где рождается самое большое число младенцев. Здесь добрая-добрая земля. Когда вы вернетесь в нашу страну, не забывайте, что во всех портах Франции вы имеете много-много друзей...» Ну вот, собственно, и все...

— Вы им уже ответили?

— Да, вот копия ответа, капитан и помполит позаботились. Может, и сами еще что напишете на досуге...

Арсений видел, стармех доволен: о нем помнят... Хотелось сделать для Климушина еще что-нибудь хорошее. Да что теперь сделаешь?

— Куда в отпуск-то, к матери, наверное? Привет ей от меня.

— Сначала на юг, а потом и домой заеду.

— Берегите мать. Тяжело ей после смерти Никиты Васильевича.